Владимир Куценко - Тревожные будни
— В деле нет показаний убийцы, товарищ начальник! — сообщил лейтенант. Он присел на краешек стула в напряженной позе. — Преступник до сих пор находится в невменяемом состоянии по причине опьянения...
«По причине опьянения»! — Майор с трудом сдержал усмешку. — Тут ты, лейтенант, напрасно закручиваешь мысли, стараешься говорить посложнее. Сказал бы просто: «Пьян преступник».
Но вслух майор Головко спросил:
— Мотивы преступления?
— Пока не установлены, товарищ начальник! Очевидно, убийство — результат пьяной ссоры...
— Возможно! — согласился майор. И вдруг вспылил: — А вы-то чего радуетесь, лейтенант Захаров? У вас такое выражение лица, словно вы именинник!.. Не стало человека, а вы радуетесь, черт вас побери!
Улыбка погасла на лице лейтенанта. Обиженно дрогнули пухлые губы:
— Я радуюсь, товарищ майор, тому, что мне удалось раскрыть преступление...
«Чего я прицепился к парню?! — мысленно сам себя упрекнул Головко. — А впрочем, пусть учится понимать, что радоваться следует, когда предотвратишь преступление, а не тому, что его раскроешь! Каждое преступление — это несчастье... Особенно такое!»
— Ладно! Идите отдыхать, лейтенант! — все так же хмуро разрешил майор. — Завтра с утра займемся подследственным...
Все с тем же недовольно-обиженным видом лейтенант Захаров попрощался и вышел.
«Молод еще, зелен, — подумал майор. — Ну ничего, парень, видать, толковый... Обкатается...»
Он поднялся из-за стола и снова прошелся по кабинету. За окном уже совсем стемнело, словно кто-то снаружи задернул черный бархатный занавес, кое-где расшитый серебряными лучистыми звездами. Прохладный ветер с гор доносил такие свежие и хмельные ароматы, что майор, уже доставший из кармана пачку «Примы», сунул ее обратно. Не хотелось портить запахом табачного дыма этот душистый, бодрящий воздух.
«Да, а этот самый, лесник, Свиридов уже никогда не вдохнет этих свежих запахов, не увидит этой ночной красоты!» — подумал Головко.
Он еще раз вспомнил все, что ему сообщил Захаров, что он прочитал в деле.
«Черт знает что! Все выглядит так, точно преступник нарочно старался облегчить работу следователю! — размышлял майор. — Все улики — и ружье, и патроны с волчьей картечью и даже следы пальцев на ружье — так и кричат: вот он я, убийца!»
Головко знал, что в пьяном дурмане человек может просто по глупости совершить любое преступление, не заботясь о последствиях. Но он обратил внимание на одно противоречие, не замеченное лейтенантом Захаровым. Если убийца в момент выстрела был в состоянии легкого опьянения, то он, очевидно, попытался бы как-то скрыть улики. А если он был мертвецки пьяным, то едва ли сумел бы попасть в голову Свиридову... Впрочем, конечно, возможны и случайности...
«Что за люди Свиридов и Остапенко? — думал майор Головко. — Они не были врагами. Скорее можно допустить, что оба лесника были в дружеских отношениях. Ведь с врагами за водкой в магазин не ходят и не выпивают у открытого окна... Может быть, случайная пьяная ссора?!»
Многолетний опыт вдумчивой следственной работы приучил Головко к тому, что при раскрытии любого преступления главную роль играют не чисто внешние обстоятельства дела, а глубокое проникновение в то, что иногда остается под спудом, — в психологию преступника, в мотивы преступления.
Нахмурив широкие брови, Головко поднял телефонную трубку и набрал номер коммутатора лесхоза. Там он попросил квартиру парторга, старого знакомого. Услыхав знакомый глуховатый басок, Головко поздоровался:
— Здорово, Николай Николаевич! Майор Головко беспокоит... Ты, понятно, знаешь о несчастье, которое случилось в вашем поселке?
— Еще бы! Весь поселок и сейчас, как улей встревоженный, гудит...
— Ты, конечно, знаешь и убитого, и подозреваемого в убийстве?
— Знаю! Очень даже хорошо знаю! И прямо тебе скажу: дров наломал твой Шерлок Холмс — не мог Остапенко совершить убийства! И тем более никогда бы он не убил своего старого друга Свиридова!
— Это почему же ты так уверен?
Слышно было, как парторг иронически хмыкнул в трубку.
— А потому, что знаю я этих людей, знал их давнюю дружбу. Еще с войны они дружат. Оба в Белоруссии партизанили. И у того и у другого семьи были фашистами уничтожены, заживо сожжены. Потом Остапенко Свиридова от смерти спас, из фашистского застенка вызволил. И в один лесхоз их эта давняя дружба, привела...
— Так! — Головко скупо усмехнулся. — А вот мой Шерлок Холмс, понимаешь ли, улики собрал против Остапенко... Веские улики, поверь мне, Николай Николаевич!
— «Улики», «улики»! — Голос парторга так загрохотал в трубке, что майор отодвинул ее от уха: — Что мне твои улики, когда я человека знаю и твердо могу сказать: не убивал он!..
— Сильно пьян он был, Николай Николаевич, — мягко возразил Головко.
— Знаю и это! Грешили этим делом и покойник Свиридов, и Остапенко. Сначала, когда узнали о гибели своих семей, с горя пили... Потом просто так. Только Остапенко, он не то что в трезвом, но и в пьяном состоянии добряк из добряков... Все поселковые ребята его родным дедом считают. Зверюшки всякие — и больные, и подраненные — у него приют находили... Нет, товарищ майор! Займись-ка ты этим делом сам! Пока твой Шерлок Холмс хорошего человека даром не угробил, займись. Прошу тебя об этом!
— Ладно, Николай Николаевич! Займусь! Бывай здоров! — пообещал Головко и повесил трубку.
Прежде чем уйти домой, он спустился в полуподвальный этаж и велел открыть камеру, где находился Остапенко.
На деревянных нарах, широко раскинув могучие руки с тяжелыми кистями, спал широкоплечий седой человек — большеносый, с широким открытым лицом и нервно вздрагивающим, скорбным ртом.
Майор Головко несколько минут наблюдал за спящим. Лицо лесника то и дело меняло свое выражение. Вот мучительно сдвинулись густые седоватые брови, глубокие складки прорезались по сторонам закушенных губ, сжались огромные кулаки. Затем, словно под чьей-то ласковой рукой, разгладились складки и морщинки, улыбка тронула губы. А суровое лицо спящего стало очень добрым...
«Что ты за человек, Петр Остапенко? — подумал Головко. — Как тебя понимать?»
* * *Лейтенант Захаров вошел в дежурную комнату мрачный и расстроенный.
— Дайте закурить, Семен Петрович! — попросил он у сержанта Нагнибеды.
Лейтенант жил на квартире у Нагнибеды и очень уважал пожилого, бывалого сержанта и его жену, которая звала его просто сынком.
— Что случилось, Владимир Сергеевич? — удивился сержант и протянул Захарову кожаный кисет с едким табаком-самосадом, который выращивал на своем огороде.
Захаров вскинул брови и безнадежно махнул рукой.
— Видать, расстаться нам скоро придется, Семен Петрович! — подрагивающим голосом сказал он. — Не ко двору пришелся. Буду просить перевода.
Он свернул увесистую самокрутку и взял спички.
— Да что случилось, Владимир Сергеевич? — встревожился сержант. — Говорите! Не чужой ведь вы для нас, сами знаете...
Лейтенант затянулся и закашлялся. Слезы выступили на его голубых глазах.
— Фу! Будто... штопор в легкие втянул! — наконец выговорил он.
— Вот и жинка мне то же самое говорит! — улыбнулся сержант. — А я привык... Устанешь, затянешься разок — и сразу бодрость вернется... Так что случилось?
— Да вот... Не угодил я чем-то нашему начальнику. Я старался, можно сказать, сразу раскрутил это дело об убийстве, а товарищ майор недоволен...
Сержант Нагнибеда нахмурился, вышел из-за стола и положил широкую, могучую руку на плечо лейтенанта.
— Постой, сынок, не горячись, — задушевно проговорил он. — Прости, что я с тобой так по-свойски, без званий, разговариваю...
— Ну что вы, Семен Петрович! Я же понимаю!
Глаза Захарова растроганно блеснули.
«Мальчишка еще! — подумал сержант. — Как есть мальчишка!»
— Так за что же тебя пропесочил наш майор? — спросил он.
— Да вот, не понравилось ему, что веселый я... А чего мне слезы лить, если один пьяница другого пристрелил. В нашем деле не положено слезы проливать, мы не девчонки!..
Сержант убрал руку, вздохнул и задумчиво прошелся по дежурке.
— Так-то оно так, Владимир Сергеевич! — проговорил он. — Но и радоваться ведь нечего, если человек погиб... Ты вот прикинь на минутку, что погиб это знакомый тебе, друг, скажем...
— Может быть, тут вы правы, Семен Петрович, — согласился лейтенант Захаров. — Но, знаете, мне показалось, что майор Головко не рад вроде раскрытию преступления.
— Ну это, сынок, ты того! — решительно возразил сержант.
— Тогда, может, он не верит тому, что убийца — этот самый алкоголик Остапенко... Все улики против него говорят, а майор не верит...
— Улики?! — переспросил сержант. — Улики, Владимир Сергеевич, они, эти самые улики, безлики...
— Как это так?
— А так! Случается, что все улики вроде виновным человека делают, а он — безвинен. Вот было у нас одно дело в магазине, на хуторе. Продавщица там была молоденькая, неопытная. Привезли ей товар, расписалась она в накладных. А на следующее утро устроили в магазине внезапную ревизию. И вскрыли недостачу дефицитного трикотажа — шесть кофточек из японского вуйло-нейлона не хватило... Девчонка ревет, доказывает, что принимала она двадцать этих самых кофточек, а в документах записано двадцать шесть... А документ — это же главная улика, слова к делу не подшить... Погорела бы девчонка, если бы не наш майор Головко. Поговорил он с продавщицей и поверил ей. Человеку поверил, а не мертвому документу... С другой стороны — от базы — стал майор дело раскручивать. Я ему помогал, потому и знаю... Нашли мы женщин, которым экспедитор эти самые вуйло-кофты маханул. А потом и сам экспедитор повинился. Оказалось: доставил он в хуторской магазин товар двадцати наименований. И на каждое отдельную накладную выписал. Только на копеечные носки он накладную не выписал. А на кофты два документа составил — на двадцать штук и на двадцать шесть. Ну а девчонка — дурочка — вместо двадцати шести пар носков на двадцать шесть кофт накладную подмахнула. А на двадцать кофт накладную жулик-экспедитор уничтожил потом...
