Василий Журавлёв - Повседневная жизнь Французского Иностранного легиона: «Ко мне, Легион!»

Персонаж рыжего студента, который в последний момент успевает уничтожить часть запрещенных записок Горького, автор списал со старшего брата Свердлова. «Узилищный героизм» в горьковской литературе социалистического реализма появится позже, а тогда, по горячим следам, Скиталец просто сочинил оперетку о месте своего недолгого заточения.

В те годы было «принято» дарить друг другу свои фотопортреты с надписью. После освобождения из нижегородского застенка Пешков одарил Зиновия своим портретом и начертал: «На добрую память о днях совместной веселой жизни!» И, не без босяцкого ухарства, добавил: «За каменной стеной». Яков никакого фотопоощрения не получил, зато приобрел бесценный опыт, который вскоре учтет: с врагами, так как с ним, церемониться не стоит.

А вот Зиновий понял другое: это игра, но не его. И дело не в арестах, фото «фас-профиль» и допросах. Просто не его. Поразило в движении и отвратило одно: идеалистов в нем — единицы. Как юная пропагандистка Лидочка, которая снабдила Зиновия запрещенной литературой, а заодно и помогла избавиться ему от отягощающей повседневность девственности. Или тот же Пешков. На одну честную и тихую Лидочку, готовую идти на каторгу ради мечты о всеобщем счастье — десятки невостребованных истеричек. Остальные — все те же «бесы» Достоевского. Они готовы на самосуд и убийство. Уголовщина — во имя «идеи», которую формулируют весьма путано и косноязычно.

Уже глубоким старцем, когда сумерки медленно поедали его любимый город Париж, он удобно устраивался на раскладном «яхтенном» кресле, столь привычном по войне в пустыне. Но балкон квартиры на rue Loriston — не палатка в Сахаре. И он вновь изводил себя воспоминаниями о том, как наша интеллигенция прикончила себя и свое время: тот самый статический век «до 1913 года». Серебряный век. Лебединая песня.

Что же ими двигало? Чувство вины перед своим народом, как и в конце того же XX века. В обоих случаях именно интеллигенция стала первой и самой серьезной жертвой столь желанных ею перемен. Но все это было лишь в голове одинокого легионера и некому было с ним поспорить — свидетели той эпохи давно умерли. Он пережил всех. Или почти всех. Во всяком случае, за это время его родина успела уже дважды стать ему чужой страной.

А тогда писатель Пешков привязался к своему юному соратнику по борьбе и дал ему добрую кличку «Зинка». Зиновий, в отместку, зовет его на «ты» и «Алексеем». Но при этом юноша боготворит своего старшего друга.

В апреле 1902-го поднадзорного Пешкова отправляют в Арзамас. Ему нужен библиотекарь: не раздумывая, он приглашает на эту роль Зиновия. К концу лета писатель заканчивает пьесу. Он называет ее «На дне жизни»… ни он, ни его домочадцы еще не знают, что для автора пьеса о дне жизни — всплытие на ее поверхность. Успех, слава и деньги.

Немирович-Данченко в Арзамас пожаловал сам. Пьесу ставят тут же и без промедления — в квартире Пешкова. Зиновий играет роль Васьки Пепла. «Шарман!» Весьма, весьма… а юноша, оказывается, не без способностей.

Сам Мастер предлагает Зиновию отправиться в Москву и попробовать свои силы на столичных подмостках. Уже от одного этого у еврейского сироты кружится голова. Режиссер МХАТа, заручившись поддержкой самого Шаляпина, начинает хлопотать о зачислении юного протеже Буревестника на драматические курсы. Но, как часто бывает с нашей интеллигенцией, в этих хлопотах никто так и не спохватился, что лицам не православного вероисповедания в обеих столицах жить воспрещается: империя Романовых неукоснительно блюла этническую чистоту. Выход был только один: из еврейского юноши сделать русского. Буревестник берется устроить это чудесное превращение: он усыновляет Зиновия и дает ему свою фамилию. Увы, этого мало, — для полноты картины нужно креститься в православную веру.

Таинство вскоре свершается в арзамасской Троицкой церкви. Храмовая метрическая книга свидетельствует: «мещанин иудейской веры Ешуа Золомон Мовшев Свердлов принял православное крещение под именем Зиновия Пешкова».

Семейство Свердловых к вынужденному православию старшего сына отнеслось спокойно. Все, кроме Якова, для него поступок брата — предательство. И дело тут вовсе не в религии: в глазах Якова брат-погодок Золомон стал приспособленцем. На одном из допросов Яков категорически отрицает свое родство с Пешковым и вовсе не потому, что хочет «выгородить» брата-провинциала, делающего карьеру в столице. Он больше не с нами, он — с этими. Он принял их правила, а мы пойдем другим путем!

В октябре 1903 года власть спохватилась: в Троицкую церковь пришел императорский указ об исправлении этой записи: Пешкову надлежит вернуть фамилию Свердлов. Поздно: юноша уже затерялся в Москве. Да и известно, как у нас в провинции относятся к столичной дури…

Во МХАТе горьковский приемыш стал своим — его полюбили взрослые. Сокурсники по театральной школе, куда юношу с легкостью приняли как «своего», искали его дружбы: через Зиновия Федор Шаляпин передавал студентам билеты на свои концерты в ложу четвертого яруса Большого театра.

Памятуя об успехе на прогоне горьковской пьесы в арзамасской квартире ссыльного, в спектакле «На дне» Станиславский доверяет Зинке роль Меланхолика: юноша в мизансцене поддерживал гневную Василису, готовую эффектно упасть.

Овации сотрясают зал каждый вечер, а после театрального разъезда Зиновий уже не сдерживает театральных барышень, готовых упасть в его объятия. Чего более желать вчерашнему провинциалу? Полный «сюксе»! Жизнь удалась… но не для Зиновия. Москва тяготит: все эти видимые успехи — не его заслуга. Все — по протекции. Лгать самому себе он не приучен.

Конец душевным терзаниям положили обстоятельства: Россия схлестнулась с Японией за Дальний Восток. Пусть и выкрест, но раз уж православный, обязан умереть за Отечество. Отсрочки от армии школа МХАТ не давала. Призыв Зиновия был неминуем. Он закончил всего лишь четыре класса гимназии — служить ему придется в нижних чинах, а значит, «еврейчику» в казарме не поздоровится.

Близкое знакомство с закулисьем театральной жизни Зиновия как-то отрезвило: кроме зависти и интриг он больше там ничего не увидел. Бежать — вот выход. И все же были сомнения. Посоветовался с приемным отцом. Буревестник был пасмурен и краток: «Сынок, нет резона сложить свою голову за эту шайку. Бездарный выбор. Война эта — не твоя. Уезжай». Пешков по загранпаспорту, сделанному Горьким, или нелегально, через Финляндию, но уехал в Швецию. Оттуда перебрался в страну всех беглецов — Америку. Но там долго не задержался — опять прочитанные книжки подсказали сюжетный ход в его романе с жизнью: он отправляется в страну настоящих мужчин и, скупой на слова мужской дружбы, — в Канаду, на Юкон, в рассказы Джека Лондона. Увы, никаких собачьих упряжек, снегоступов и индейцев: приходится работать в прачечной, потом в типографии. Все так напоминает низкорослый отчий дом на Покровке. Дорога и приключения не излечили от душевной грусти… Не та, видно, дорога… Он возвращается в Штаты и учится работать локтями в Нью-Йорке. Америка — не его страна. Ему там также тошно, как в Москве.

Он делится с Горьким своими чувствами в письме: «Нет гармонии разнообразия типов, нет общности интересов и характеров. Всеми руководят требования желудка. Еще много станций надо проехать этим людям Нового света, чтобы обрести свой путь, чтобы стать народом и выработать национальную идею и путь к культуре и духовному величию». Бедный, но наблюдательный и думающий эмигрант обречен стать «лузером» в любой стране. Денег на жизнь Зиновию катастрофически не хватает, и он «балуется пером» — пишет рассказы и отправляет их на суд маститому писателю — приемному отцу. Один из них, «Без работы», Горький опубликовал. Про себя Зиновий знает, что писательство — это не его каторга.

В марте 1906 года Горький едет в турне по Америке, где его встречают весьма восторженно. Там же он пишет хрестоматийную «Мать». Зиновий находит приемного отца и остается при говорящем только по-русски с характерным, волжским «оканьем», то есть «немом», писателе переводчиком. Жене Горького приемыш не нравится — и Зинка это чувствует.

Буревестник отправляется в Италию, в Неаполь, а Зиновий — в Новую Зеландию, о которой грезил еще в детстве. Год отработал Зиновий крючником и продолжал писать рассказы — еще одной детской мечтой стало меньше. Гонораров и заработанных «крючнечеством» денег едва хватило на билет на пароход до Италии: Зиновий не сдается, но даже героям нужна передышка. К тому же так заманчиво звучит «вилла Спинола» — дом, где поселился приемный отец.

На Капри Зинка ведет бухгалтерию писателя. Горький через него общается с островитянами — к английскому Пешкова быстро прибавляются ломаные французский и итальянский. Прононс ужасен, но Зинка вовсе не переживает — главное, местные его понимают!