Григорий Василенко - Найти и обезвредить
Комендант готов взорваться. Какую наглость он вынужден терпеть! Да этого энкавэдэшника… Нет, нельзя поддаваться эмоциям. Наглость может содержать важную информацию.
— Почему не успею? Артиллерия русских сюда не достанет, бомбить вашим тут нечего. Так что вы зря петушитесь.
Люц перехватил хитрую искорку в глазах арестованного: дескать, есть другие способы кусаться. Какой же этот русский непрофессионал, хоть и занимал высокий пост в их госбезопасности! Как много выболтал, ничего не сказав! Не иначе как в плавнях скрывается большой отряд. Он, Люц, и сам это предполагал, не верил оптимистическим докладам жандармов и полиции. А это быдло, Савчук, хотел его сразу расстрелять! Дураки, дураки вокруг…
Как Люцу хотелось пережить радость победы над противником! Как не терпелось услышать похвалу от начальства за проницательный ум, ювелирный расчет в ведении следствия. А как будет опозорена контрразведка, когда он, Люц, наведет на партизанскую базу карательный отряд! Но поселившееся в нем чувство опасности заставляло гнать допрос дальше. Корень тревоги сидел где-то в плавнях, его нужно скорее вырвать. К черту всякую игру в королей и пешек!
Люц распрямил грудь:
— И мне пора переходить на «ты». Неужели ты, болван, надеешься на то, что к вам придет помощь из плавней? Неужели ты думаешь, что мы без тебя всю твою банду не переловим?
— Попробуй, — с вызовом ответил Галясов.
— Не ты скажешь все, что нам нужно, так другие.
— Они ничего не знают, — и отвернулся к окну, давая понять, что тема разговора исчерпана.
Люц позволил себе вскипеть:
— Посмотрим… А чтобы тебе лучше думалось, посиди в карцере. На воде и хлебе…
Допросив в тот же день остальных партизан, Люц окончательно укрепился в своем выводе о существовании в Приазовских плавнях крупного партизанского соединения. Об этом он сообщил в штаб дивизии. Предупредил, что, возможно, потребуются войска для широкомасштабной операции по прочесыванию плавней. Но штабисты без должного внимания отнеслись к судьбе Гривенского гарнизона. Чуть ли не трусом назвали Люца, обвинили в непонимании обстановки на фронте, где сейчас каждый солдат на счету.
Комендант вызвал начальника полиции и отдиктовал приказ населению станицы Гривенской. Он предупреждал, что за одного убитого немецкого солдата будут расстреляны 150 русских. Все бывшие активисты заносятся в списки заложников…
«Коменданту станицы Гривенской господину Люцу от начальника полиции Савчука.
Докладываю, что этой ночью неизвестные восстановили скульптуру Ворошилова. Утром не вышли на работу двое трактористов. Сказали, что тракторы не заводятся. При обыске в доме у одного из них, Петра Северина, обнаружены снятые с тракторов магнето. Северин утверждает, что он их не снимал, как они попали к нему под кровать — не знает. Следствие продолжается.
Считаю, что содержание партизан в станице оказывает плохое влияние на население. Бывший комсомольский секретарь Мишка Породин был самолично мною бит на рынке за распространение слухов, что власти ничего не могут добиться от партизан…»
Ну какой может быть день, который начинается с такого утра? Никого Люц не хочет видеть, быстрей бы сюда Галясова.
Приоткрылась дверь.
— Что вам, Савчук?
— Позволю спросить. Казаки спрашивают, когда ихний главарь будет просить прощения за поругание чести.
Люц почуял скрытую издевку в словах полицейского. Взорвался:
— На работы! Всех на работы, чтоб меньше спрашивали!
Он нарушил инструкцию по проведению «особой политики» в отношении казачества. Зато, разрядившись в крике, почувствовал некоторое облегчение. Можно было вызывать Галясова.
«Из показаний немецкой переводчицы, арестованной органами НКВД в 1944 году:
Комендант требовал от Галясова:
— Скажите, сколько вы оставили агентов в Приморско-Ахтарском районе, назовите их имена, фамилии, где они проживают и какое от вас имеют задание для работы в тылу.
Галясов говорил:
— Я совершенно об этом ничего не знаю…
Комендант на допросах неоднократно убеждал Галясова назвать оставшихся партизан и всех агентов НКВД и обещал за это ему оставить жизнь и взять его на работу для Германии. Но Галясов отвергал его предложения и ничего не рассказывал.
Комендант сказал:
— Если вы будете упорствовать и не признаетесь, мы можем лишить вас жизни…
Допрашивал Галясова и инспектор Катюрба. Поставив его по команде «смирно» посреди комнаты, кричал, топал ногами, приставлял пистолет к груди допрашиваемого».
Но ни этот, ни следующий допросы не дали фашистам никаких сведений о партизанском отряде. Уже не только Люц, но и начальник жандармерии Фукс, весь гарнизон и полиция в Гривенской были убеждены, что упорное молчание Галясова объясняется его надеждой на освобождение в результате партизанской операции. И чем дольше Галясов молчал, тем большая вырисовывалась сила, стоящая за его спиной, тем все более жестокими становились допросы.
«Из показаний Милькиной Клавдии Самойловны, свидетельницы по делу бывших полицейских станицы Гривенской:
Я готовила и носила арестованным пищу. В связи с тем что немцы сильно издевались над Галясовым и не разрешали передач ему, он был сильно истощен…»
Люц лютовал от бессилия побороть в себе страх. Развязать язык Галясову стало для него делом принципа. Раньше он брезгливо относился к тем офицерам, кто прибегает на допросах к помощи пыток. Считал их уделом безмозглых садистов. Теперь ему хотелось своими руками задушить партизана.
На одном из допросов по приказу Люца полицейские растянули Галясова на лавке, сорвали рубашку. Набирая скорость, чтобы вспороть кожу и достать до ребер, запели в воздухе казачьи нагайки. Особо усердствовал Савчук. Приговаривал: «Это тебе за брата… За нашу землю… За моих дружков… За партизанство…» Люц наблюдал за пыткой, дрожа всем телом. Дрожь эту он расценивал как временное несовершенство натуры. Надо только не отводить глаз. И действительно, через какой-то час, когда уже пороли учительницу Горшкову, комендант зафиксировал полное свое спокойствие.
Галясова бросили в подвал к остальным пленным. Новый замысел Люца заключался в том, что партизаны, предупрежденные о повторении зверской расправы в случае дальнейшего молчания их командира, сами заставят его заговорить.
И он, их командир, заговорил. Но не на допросе, а в подвале.
Александр Васильевич рассказывал о героях выдуманных, литературных, и героях, которыми стали его друзья-чекисты — вчерашние школьники, учителя, студенты, рабочие, солдаты, комсорги и парторги. Их, разбросанных во времени и пространстве, он выстраивал как участников нескончаемой эстафеты, несшей счастье людям земли, эстафеты, в которую по воле истории включены сейчас они сами, и им нужно так пройти свою дистанцию, чтобы в конце пути их никто ни в чем не упрекнул, чтобы задним числом человечество не вычеркнуло их из списков настоящих людей.
«Из показаний Анцибора Ивана Григорьевича, свидетеля по делу бывших полицейских станицы Гривенской:
Меня допрашивали с избиением более двух месяцев… И всегда после допросов Галясов говорил мне:
— Ничего, товарищ, нужно терпеть, мы все равно победим. Нужно вести себя выдержанно и стойко. На нас сейчас многие смотрят. Пока мы держимся, люди будут знать, что Советская власть здесь не побеждена. За нами пойдут…»
Как-то вечером полицай Мишка Остапенко возвращался домой, в Гривенскую, из соседнего хутора Лебеди. Его распирала злость. Опять у него с этой вдовушкой, Катькой, ничего не вышло. И деньги, и немецкую тушенку ей предлагал, и штыком «щекотал» ее упругий живот, и пугал, что сообщит фрицам, будто она с партизанами водится. Все без толку, та, как каменная. Только глаза полыхают, как у сумасшедшей, да грозится убить его, если посмеет взять ее силой…
Еще издали он приметил размытое белое пятно на мосту. Попалась бы ему сейчас любая баба, под пистолетом заставил бы. Вот он, всегда за поясом, взведен и стоит на предохранителе. По мере приближения пятно на самом деле приобретало очертания стройной женской фигурки. Мишка прибавил шагу. Когда до молодки оставалось каких-то несколько шагов, та юркнула под перила и — вниз. Мишка огромным прыжком — следом.
Прыжок-то и спас его. Удар обрезком трубы пришелся по спине. Мишка метнул свое тело в сторону, на лету выхватил оружие и, падая, пульнул несколько раз куда глаза глядят. Послышался топот убегающих. Зато рядом… Рядом пыталась выбраться из юбки та самая молодка. Мишка нацелился сцапать ее за волосы, рванулся к цели, но сорвал один только платок, потому что… под ним ничего не оказалось. Лысая башка! От растерянности опустил руки, да тут еще кто-то за спиной пронзительно свистнул, просто как выстрелил. Пока оборачивался, из юбки выпрыгнул и сиганул в темноту мальчишка. Мишка разрядил ему вслед остаток обоймы. Но догонять не стал, замешкался, трясущиеся руки не сумели быстро перезарядить оружие. Да и кто знает, нет ли тут еще одной ловушки. Так и остался до рассвета дрожать под мостом, у холодной воды.
