Анна Ковалова - Довлатов

(Лев Лосев. Русский писатель Сергей Довлатов // Довлатов С. Собрание сочинений. В 3-х т. СПб., 1993. Т. 3. С. 363–364)

Владимир Соловьев:

На фоне большей частью деловых сообщений, довлатовские «мемо» выделялись интонационно и стилистически, были изящными и остроумными. В отличие от писателей, которые идеально укладываются в свои книги либо скупятся проявлять себя в иных ипостасях, по-кавказски щедрый Довлатов был универсально талантлив, то есть не экономил себя на литературу, а вкладывал божий дар в любые мелочи, будь то журналистика, разговоры, кулинарные приготовления, рисунки либо ювелирная бижутерия, которую он время от времени кустарил. У меня есть знакомые, которые до сих пор стесняются говорить на автоответчик. Довлатов как раз не только освоил этот телефоножанр, но использовал его — рискну сказать — для стилистического самовыражения. А стиль, прошу прощения за банальность, и есть человек. Его реплики и сообщения на моем автоответчике сродни его записным книжкам — тоже жанр, пусть не совсем литературный, но несомненно: в литературных окрестностях. Нигде не служа и будучи надомниками, мы, конечно, чаще с ним болтали по телефону либо прогуливались по 108-й улице, главной эмигрантской артерии Куинса, чем отмечались друг у друга на автоответчиках. Тем более, на ответчике особо не разгуляешься — этот жанр краток и информативен. Но Довлатов и в прозе был миниатюристом — отсюда небольшой размер его книжек и скрупулезная выписанность деталей. Если краткость — сестра таланта, то его таланту краткость была не только сестрой, но также женой, любовницей и дочкой.

(Соловьев В., Клепикова Е. Довлатов вверх ногами: Трагедия веселого человека. М., 2001. С. 29–30)

Лев Лосев:

Я радовался, слушая Довлатова, и мне всегда хотелось ответить ему тем же, и тут проявлялось еще одно Сережино качество. Как ни редки талантливые рассказчики, но хорошие слушатели среди них еще реже. Сколько раз было замечено, как у только что пылавшего монологиста стекленеют глаза во время вашей реплики, вы сбиваетесь, торопитесь закончить, досадуя на себя и на собеседника, который, по сути дела, обманывал вас: ведь выясняется, он просто хотел поговорить, покрасоваться, а не сообщить вам что-то. Довлатов слушал всерьез и похохатывал от удовольствия в ударных местах вашего не такого уж умелого рассказа. Он был не просто благодарный слушатель. Он умел поистине художественно слушать и создал книгу небывалого жанра — «Соло на ундервуде», превратив в словесность, подлинно изящную, милый словесный сор застольных разговоров, случайных, мимоходом, обменов репликами, квартирных перепалок. Эфемерные конструкции нашей болтовни, языковой воздух, мимолетный пар остроумия — все это не испарилось, не умерло, а стало под его пером литературой.

(Лев Лосев. Русский писатель Сергей Довлатов // Довлатов С. Собрание сочинений. В 3-х т. СПб., 1993. Т. 3. С. 364)

Владимир Соловьев:

А вот приглашение, которое Довлатов вынужден был через пару часов отменить:

«Володя! Привет! Это Довлатовы говорят, у которых скопились какие-то излишки пищи. Я хотел… Я думал, может, мы что-нибудь съедим. По пирожному или по какой-нибудь диковинной пельмене? А вас нету дома. О, по телевизору Турчина показывают. Как это неожиданно. И невозможно. Ого!.. Ну, потом разберемся. Я вам буду звонить. Искать вас».

Сам он был, мне кажется, не очень привередлив в еде — его больше увлекало готовить другим, чем есть самому. А пельмени готовил замечательно — из трех сортов мяса, ловко скручивая по кругу купленное у китайцев специальное тесто, которое называется «skin», то есть кожа, оболочка. Получалось куда вкуснее, чем русские или сибирские пельмени.

(Соловьев В., Клепикова Е. Довлатов вверх ногами: Трагедия веселого человека. М., 2001. С. 41)

Людмила Штерн:

Американский круг общения Сережи — это в основном эмигранты, он только с ними и дружил. Бродский же, напротив, русских эмигрантов не жаловал. В этом смысле он для Сережи делал исключение и всегда его выделял. Своими первыми публикациями Довлатов обязан именно Бродскому, он всячески старался продвигать Сережины рассказы. Бродский часто бывал у Довлатовых, а они заходили к нему или шли вместе гулять. И все-таки у Бродского был совершенно другой круг общения, недоступный Довлатову, — это была элита литературного Нью-Йорка. Довлатов туда не был вхож хотя бы потому, что толком не знал английского языка.

Двадцать пять лет назад вышел сборник Галчинского. Четыре стихотворения в нем перевел Иосиф Бродский.

Раздобыл я эту книжку. Встретил Бродского. Попросил его сделать автограф.

Иосиф вынул ручку и задумался. Потом он без напряжения сочинил экспромт:

«Двести восемь польских строчекДарит Сержу переводчик».

Я был польщен. На моих глазах было создано короткое изящное стихотворение.

Захожу вечером к Найману. Показываю книжечку и надпись. Найман достает свой экземпляр. На первой странице читаю:

«Двести восемь польских строчекДарит Толе переводчик».

У Евгения Рейна, в свою очередь, был экземпляр с надписью:

«Двести восемь польских строчекДарит Жене переводчик».

Все равно он гений.

Елена Довлатова:

Он не был вполне доволен своим английским, а говорить по-английски плохо, не так хорошо, как мог бы, он не хотел. Поэтому предпочитал, чтобы его переводили. На самом деле его уровень языка был не таким уж низким. Сережа свободно читал газеты, вникал в тонкости переводов своих книг, понимал чужую речь. Но он считал, что не может адекватно выразить собственные мысли на английском.

Это действительно мешало ему вращаться в компании Бродского, где в основном разговоры шли на английском. К тому же Сережа вообще не был светским человеком. Хотя с Бродским у них были очень хорошие отношения, а в последние два-три года они стали плотнее. Но я не могу сказать, чтобы они были невероятно близкими людьми. Они с Иосифом были очень разными, и горячей дружбы между ними, наверное, быть не могло.

Бродский обратился ко мне с довольно неожиданной просьбой:

— Зайдите в свою библиотеку на радио «Либерти». Сделайте копии оглавлений всех номеров журнала «Юность» за последние десять лет. Пришлите мне. Я это дело посмотрю и выберу, что там есть хорошего. И вы опять мне сделаете копии.

Я вошел в библиотеку. Взял сто двадцать (120!) номеров журнала «Юность». Скопировал все оглавления. Отослал все это Бродскому первым классом.

Жду. Проходит неделя. Вторая. Звоню ему:

— Бандероль мою получили?

— Ах да, получил.

— Ну и что же там интересного?

— Ничего.

Лев Лосев:

Я не могу сказать, что знаю историю отношений Бродского и Довлатова в деталях. Бродский к Довлатову относился очень хорошо и доброжелательно — это несомненно. Довлатов был Бродскому симпатичен. Сережа переставал быть симпатичен, когда он обижал. Бродского же он никогда не обижал, а относился к нему с трепетным почтением. Но никак нельзя сказать, что Бродский и Довлатов были близкими друзьями. Их разница в возрасте, хотя и была очень маленькой (чуть больше года), ощущалась колоссально.

Пожалуй, Бродский сам ее культивировал.

Когда Довлатов пытался для поддержания светской беседы рассказывать о своих журнально-издательских делах в газете «Новый американец», Бродский относился к этому отечески-пренебрежительно. Мол, молодой человек занимается какой-то чепухой, можно чуть-чуть об этом послушать. Я даже не думаю, что Бродскому очень нравились рассказы Довлатова. Больше ему импонировал сам Довлатов — как человек, как личность.

Помню такой случай. 24 мая, в день рождения Бродского, я болтался у него дома с утра, потому что на эти дни останавливался у него в Нью-Йорке. Где-то около полудня Бродского пришел поздравить Довлатов — с тем, чтобы вечером прийти уже на ужин. В качестве подарка он принес стопку газет «Новый американец» и отдельно — свежий номер, в котором на первой полосе были всевозможные поздравления Бродскому и материалы, посвященные дню его рождения. Бродский кивнул, положил эту стопочку на край письменного стола, и мы втроем продолжили наш разговор. Тема Бродского увлекла. Он стал ходить по комнате из стороны в сторону, курить, жестикулировать. И в какой-то момент он, не глядя, взял эти газеты с письменного стола, разжал пальцы, и они упали в мусорную корзину. Это, конечно, был довольно бестактный жест с его стороны, но я думаю, что он сделал это чисто автоматически, бессознательно. Помню, как мне было неловко перед Сережей в тот момент. Эта история по-своему показывает характер их отношений. Бродский Довлатова по-человечески любил, его литературу одобрял, но над его журналистской деятельностью посмеивался.