Сборник - Великая. История Екатерины II
Гораздо тяжелее было положение крепостных, число которых несколько превосходило количество казенных крестьян.
Вопрос о личных и имущественных правах крепостных крестьян не назрел еще в первой половине XVIII в., когда все население одинаково было закрепощено государству и частный характер крестьянской крепости еще не вполне выяснился. Но после того, как со второй половины XVIII в. крестьяне оказались единственным классом, крепким дворянскому сословию, а дворянство, напротив, получило «вольность», причем власть его над крепостными стали отличать от государственной власти, вопрос о положении их в обществе выступил резче прежнего на первый план. В то время начали также сознавать, что «крестьянство, яко весьма многолюдный, полезный и необходимый род государственный, приносящий не токмо помещику, но и самому государству пользу и необходимые надобности, имеет право столько же, как и прочие государственные роды, требовать защищения от причиняемых ему насилий, тем наипаче, что если при всех суровостях помещиковых отказать крестьянину в сем последнем его прибежище, то ему ничего иного не останется, как одно только отчаяние, побег и чтобы восстать против своего господина».
Императрица Екатерина хорошо усвоила себе эти взгляды. Она первая из русских государей решительно высказала мысль о том, что крепостной – такой же человек, как и его господин, и с едкою иронией вывела последствия обратного взгляда. «Если крепостного нельзя признать персоною, – читаем мы в одной из ее собственноручных заметок, – следовательно, он не человек; но его скотом извольте признавать, что к немалой славе и человеколюбию от всего света нам приписано будет. Все, что следует [говорится] о рабе, есть следствие сего богоугодного положения и совершенно для скотины и скотиною делано». Крепостной в глазах Екатерины был не только человеком, но и персоною, т. е. должен был быть особою, наделенною известными личными и имущественными правами. «Естественная вольность» даже в среде крестьян должна была подлежать возможно меньшим ограничениям. Эта мысль всенародно высказана была в виде вопроса, предложенного Вольно-экономическому обществу и в виде общего принципа в гл. XI Наказа. Идеи, провозглашенные императрицей, многими живо обсуждались и в обществе и в комиссии, многих просветили и большинство членов комиссии 1767–1774 гг. склонили в пользу улучшения крестьянского быта.
Но все эти pia desideria легче было высказать, чем осуществить на деле.
Крепостное право, окончательно сложившееся в сущности лишь после первой ревизии, при Екатерине еще не отжило; простое смягчение его сопряжено было с целым рядом практических затруднений, на которые охотно указывали дворяне и которые не могли не смущать императрицу. Но были и другие обстоятельства, затруднявшие проведение реформы. Слабость сил принуждала правительство передавать господам выполнение мелких административных и судебных функций по отношению к крестьянам. Дворянство, пользуясь такою слабостью местных учреждений, превратило врученные ему служебные полномочия в сословную привилегию: крестьяне сделались подданными своих господ-государей. Эти отношения закреплены были и политической теорией монархического строя, по которой дворянство должно было естественно исполнять роль посредствующей власти между верховною и народом. Результаты такого превращения ясны. Господа-государи стали между своими крестьянами-подданными и государственною властью. Этим объясняется отсутствие законов касательно крестьянских прав; для крестьян законом служила воля или, точнее, произвол их господ-государей; помещичьи имения стали «непроницаемы для государственной власти». С такой именно точки зрения можно было отстаивать и неизменность крепостного быта, опираясь не на начала частного права, а на основной принцип русского государственного права того времени о неизменности монархической формы правления, что и делали члены комиссии 1767–1774 гг., высказывавшиеся против ограничения власти господина над крестьянами. Далее, следуя мнениям «лучшего о законах писателя», Екатерина должна была признать, что нарушение прерогатив дворянства (les prerogatives des seigneurs, du clerge, de la noblesse et des villes) должно повести к водворению в стране демократического или деспотического государства. Наконец, так как императрица смотрела на дворян как на опору монархии, то и с этой точки зрения, по-видимому, не решилась коснуться их преимуществ: вполне удобного случая для выполнения этого сложного дела ей не представилось. В начале ее царствования, например, исключительное положение императрицы после переворота 28 июня и продолжавшиеся волнения крестьян не давали ей возможности ограничить дворянские привилегии. Позднее собственное ее настроение несколько изменилось, тем более что либеральные планы императрицы не находили достаточно прочной поддержки в окружавшем ее обществе: все свободные классы старались добиться права владеть крепостными; большинство дворян, в том числе и люди, не лишенные известного образования, признавало крепостное право явлением более или менее нормальным, недоверчиво относилось к крестьянской свободе и считало вмешательство государственной власти в отношения свои к крепостным излишним для правительства и оскорбительным для себя. При таких условиях Екатерине трудно было не только подвергнуть общественный строй коренному преобразованию, но и в известной степени смягчить отношения, уже установившиеся между общественными группами до вступления ее на престол. Пример западноевропейских государей не мог повлиять на направление сословной политики русской императрицы: к реформе Марии Терезии она относилась не без сочувствия, но и довольно скептически; при этом Екатерина не могла не отметить и обратного течения в европейской литературе и законодательстве.
Одно перечисление всех этих неблагоприятных условий, в какие поставлено было проведение реформы, быть может, несколько объясняет, почему Екатерина, мечтавшая о том, чтобы крепостные «могли заплатить за освобождение своему господину», а дети их, рожденные после 1785 г., получили бы свободу без всякого выкупа, в сущности так мало сделала для простого улучшения их быта. Правда, она запретила свободным людям и вольноотпущенникам поступать в крепостное состояние (указы 1775 и 1783 гг.), а также уничтожила продажу крестьян без земли при продаже имений с аукциона (1771 г.) и вообще несколько ограничила торговлю крепостными. Но в то же время Екатерина способствовала усилению крепостного права в Великороссии и распространению его на новые области. Крепостным, например, запрещено было жаловаться на помещиков (1767 г.), даже в тех случаях, когда господин подвергал их «пристрастным» допросам и тяжелым наказаниям, сообразно им же самим придуманному «уложению» или собственному произволу, причем подобного рода наказания иногда равносильны были мучительной смертной казни. Несмотря на то, что в силу учреждения о губерниях наместник должен был защищать крепостных от притеснений господ и что подобное вмешательство действительно обнаруживалось иногда в последней четверти XVIII в., сама императрица сознавала необходимость, не довольствуясь случайными и нередко противоречивыми карательными мерами, общее «положение о том сделать, что с такими чинить, кои суровость против человека употребляют», но, по-видимому, не позаботилась о скорейшем пополнении одного из наиболее существенных пробелов современного ей законодательства. Напротив, она даже расширила карательную власть господина над своими крепостными, дозволив ему отсылать своих людей на каторжные работы с правом брать их обратно по своему усмотрению (1765 г.), причем суд «не мог даже спросить его о причине ссылки и исследовать дело». Заметим, что этот указ не только не вызван был, как закон 1760 г., государственными соображениями, но в известной мере прямо противоречил им. Усиливая крепостное право в Великороссии, Екатерина, кроме того, способствовала его распространению в областях, недавно присоединенных или вновь приобретенных русскими войсками (в Белоруссии, Малороссии и Новороссии).
Таким образом, до 45 % всего населения империи (в Великороссии и Сибири), несмотря на желание Екатерины улучшить его положение, продолжало пребывать в рабстве у ничтожной по размерам своим группы общества и в течение всего царствования ее напрасно ожидало мероприятий, которые существенным образом изменили бы порядок, «противный справедливости». Тяжелые последствия этого порядка ярко, хотя и несколько односторонне, изображены в знаменитой книге А. Радищева.
Гораздо более сделано было императрицей Екатериной в пользу свободных классов общества, получивших в это время те «прерогативы», благодаря которым Екатерина усматривала в своем царствовании монархический, а не деспотический характер.
Ко второй половине XVIII столетия состав среднего рода людей в русских городах не только увеличился, (он доходил в это время до 228,2 тыс. душ без малого)[114], но и заметно осложнился: наряду с промышленно-торговыми классами появились разряды лиц, оказывавших услуги не чисто материального свойства; кроме того, много мелких общественных групп, не находивших себе места в других сословиях, приходилось включать в этот же «род людей». Естественно поэтому, что Екатерина представляла себе среднее сословие в довольно туманных очертаниях: считая название его «следствием трудолюбия и добронравия», она причисляла к нему, главным образом, всех тех, «кои, не быв дворянином, ни хлебопашцем, упражняются в художествах, науках, в мореплавании (т. е. заграничной торговле на собственных судах), торговле и ремеслах». Но, отличая данное состояние от остальных присущими ему занятиями, императрица, тем не менее, сюда же причисляла и другие разряды на новых основаниях, например: всех выходивших из училищ и воспитательных домов, «детей» приказно-служителей не из дворян и не выслужившихся в дворяне. Позднее взгляды Екатерины не стали яснее: к «среднему роду», по ее мнению, должны были принадлежать то владельцы недвижимого имущества в пределах городской черты, отправлявшие известные занятия и тягости, то лица, положение которых характеризовалось одними занятиями и тяглом.
