Василий Журавлёв - Повседневная жизнь Французского Иностранного легиона: «Ко мне, Легион!»

В каждой войне — свой мотив к спасению и своя кара. Хайм Шапиро — русский подданный. Родился в Умани. Двадцати пяти лет от роду, не судим, грамотен, плавать не умеет. Студент-филолог парижского университета в августе 1914 года отложил учебники и записался в Иностранный легион. Его никто не заставлял. Ему необязательно даже было рваться на родину и вступать в Российскую армию — слишком она была далеко… и родина эта с «чертой оседлости». Хайм мог бы спокойно продолжать посещать университет, сидеть в кафе на бульварах, подрабатывать уроками и читать о войне в иллюстрированных журналах.

Легионер Шапиро отлично сражается. Во второй роте он — первый разведчик. Но как-то в прифронтовом кабаке, из-за еврейской привычки везде ратовать за справедливость, заступился за сирот и сцепился с сержантом. Подрался, точнее был избит здоровяком, но успел оторвать его сержантский галун. Арестован, потому что сует «свой жидовский нос не в свое дело!».

На суде председательствует командир батальона по кличке Стервятник — большой педагог в душе! Теперь Шапиро уже только «нигилист и мятежник». Во французской манере, председатель не отказывает себе в поучениях варвара-иностранца: «Я понимаю, почему вам, легионер Шапиро, приходится жить на чужбине: ваше Отечество, черт возьми, брезгует держать таких людей, как вы, даже на каторге». Шапиро молчит, а потом рассеянно улыбается. Майор взрывается: теперь ему обидно за свою державу: «Вам смешно? Что смешит вас, легионер Шапиро? То, что Франция кормит вас? Или то, что она платит вам жалованье?» Шапиро молчит, а когда захотел что-то сказать, то майор ударил кулаком по столу и заорал: «Молчать! Здесь вам не школа танцев. Здесь военный суд. Вы обвиняетесь в мятеже на театре военных действий». А это уже — «расстрельная статья». Но могло бы и обойтись, к легионерам особое отношение… Но всё испортил сам Шапиро. В воцарившейся тишине интеллигентный юноша заявляет: «Я плевать хотел на театр ваших действий, на ваш суд. — И добавляет, спокойно глядя на опешивших офицеров: — …на ваши крики и на вас, господин майор». В зале повисает тишина. Кончив свою реплику, Шапиро, глядя в упор на оторопевшего Стервятника, откашлявшись, прибавляет несколько витиеватых русских матюгов и тяжело садится.

После такого демарша суд приговаривает его к расстрелу, но батальон не знает об этом: узнает только тогда, когда барабаны забили тревогу и роты помчались бегом к месту сбора. Думали — парад с раздачей медалей, оказалось — расстрел. Легионеры глазам своим не верят: какой Шапиро немецкий шпион? Какой мятежник? Это ж наш, легионер — разведчик… Но отбить товарища им даже в голову не приходит в силу привычки к дисциплине. Да и французам — виднее, а мы что… мы — иностранцы. Шапиро спокоен, только у него очень усталый вид… Щуря близорукие глаза, он сосредоточенно, как загипнотизированный, рассматривает крайнего справа стрелка, краснощекого весельчака Бодена. Расстрельной командой — полувзводом командует тот самый сержант, из-за которого студент сейчас стоит у дерева и отрешенно ждет смерти. После залпа сержант Делькур пускает казненному револьверную пулю в ухо, но делает это сконфуженно.

На легионеров казнь Шапиро не производит никакого впечатления. Педагогический эффект — нулевой. Что до судьбы Шапиро — просто не повезло, да и какая разница, от чей пули и когда ты здесь умрешь… Оставим пафос офицерам, вроде сволочи Стервятника.

В легионе не любят говорить о дезертирах — это позорные пятна на его знаменах, обагренных кровью героев. Этим легион ничем не хуже и не лучше других армий. Но в нем уже давно — еще со времен разгрома в Индокитае — созданы все условия для того, чтобы солдаты не разбегались. Во время войны в Алжире молодые французы уклонялись от исполнения своего «священного долга», а вот легионеры — нет. Пусть французы между собой разбираются, а их дело — служить. Они тут по своей доброй воле.

Во всех армиях мира солдаты не любят тех офицеров, которые делают карьеру за счет их жизней. А таких — большинство. В Иностранном легионе тоже служили (и служат) разные люди, но нормой считаются отношения, невозможные ни в царской армии, ни в Советской, а уж тем более в сегодняшней. Российской. Полковник казачьих войск Елисеев, служивший в Индокитае в чине лейтенанта, пишет в своих заметках: «По многим причинам легионеры недолюбливали офицеров-французов, как представителей нации. К офицерам-иностранцам, таким как я, «бесподданным» — относились внимательно, даже с любовью, доверительно в разговорах, т. к сами они были «иностранцы» в Легионе, попав в него по многим личным событиям».

Сегодня у легионеров такое же отношение к французам-офицерам, но оно меняется, стоит лишь оказаться вместе на боевой операции. И все же нашим легионерам, с их русской привычкой к простоте отношений, порой не хватает в повседневной жизни открытости и душевности командиров, но ждать от них этого не приходится: они — французы, а значит, совсем другие люди.

Легион не обычное воинское подразделение, а большая семья. «Среди всех полков Иностранного Легиона, при очень суровой казарменной дисциплине — в личных взаимоотношениях существует традиция теплого товарищества и взаимной поддержки, когда разница в чинах и положении по службе — отходит на задний план, и остаются люди, тесно связанные между собой бесчисленными нитями общей службы и жизни в этой оригинальной и по-своему интересной воинской формации французской армии… — пишет дальше Елисеев. — Во французской армии, на взгляд офицера русской армии — много есть «курьезов», но должен подчеркнуть, что есть много хорошего, интересного и правильного. В особенности в Легионе, вне строя не только подчиненные офицеры, но и рядовые солдаты — свободно могут разговаривать и выражать свое мнение, даже и генералу».

Думаю, корни этого явления нужно искать в обычаях, которые завел еще Наполеон в своей Великой армии. Это — тоже отголосок революции. Увы, наша армия после Суворова, со времен Павла I, так и плетется по «прусскому пути».

Легионеры не слушают никого, кроме своих командиров. Священники с дежурными словами утешения сюда даже не заглядывают… Зато командир должен всегда говорить своим легионерам правду — это правило. Вот характерный разговор капитана с киснущими от однообразия траншейной войны легионерами, к которым он заглянул в ОКОП:

«Вы считали, что война — это переходы по живописным местам, где хорошенькие бабенки ожидают вас за каждым поворотом дороги. Вы думали, что война — это горячие бои, шумные сражения, победы, ордена, рукопожатия маршала, поздравления президента! А мы гнием в траншеях, и дальше ночных перестрелок дело не идет». Легионеры слушают его и верят ему: говоря о них, он и о себе говорит. И у него тоже вот-вот «кафар» начнется… «Мне жаль моих добрых легионеров, с которыми мы мяли пески африканских пустынь. Не к такой войне они привыкли! И мне жаль волонтеров тоже. Они пришли в Легион с высокой и благородной идеей защищать свободу и цивилизацию. Так вот, дети, я скажу вам хорошенькую вещь: это и есть война! Вместо храбрости теперь нужно терпение!.. Терпение! И не поддаваться тоске! Кафар — это морская болезнь солдата!.. Ясно? Идет весна. Весной мы пойдем к немцам в гости. Тем лучше будет для тех, кого мы не застанем дома!.. Вольно! Разойдись…»

И никаких проповедей и отпущения грехов! Это то, что нужно легионеру. Они говорят: «Он умеет говорить! Он — отец наш, капитан! Он — отец!»

Легионеры — не запуганные муштрой и присягой призывники. Всякий нормальный офицер понимает, что если он будет придираться к легионерам и вести себя с ними как в обычной армии, то может схлопотать в бою и пулю. Кто станет выяснять, почему она попала ему в затылок: может, он именно в миг своей смерти обернулся к своим солдатам подбодрить их. К тому же французские офицеры никогда не считали легион местом своей ссылки и концом карьеры. Наоборот, всегда старались попасть служить именно сюда. Хороший командир в легионе — норма. Дурак-начальник — нонсенс. Дезертировали из легиона не из-за отношения со стороны начальства.

И все же бывало, что условия службы в Иностранном легионе толкали слабодушных к побегу. Кавалерист Николай Матин, прослуживший в Первом кавалерийском полку шесть лет и два месяца, пишет: «Происходило это в Тунисе, в городе Сус. Эскадрон, где я находился, был отправлен в небольшой арабский городок Гавсу, расположенный недалеко от Сахары и итальянской границы — Триполитании. Там при колоссально высокой температуре мы несли сторожевую службу, и своим чередом велись занятия. Непривычные к такому жаркому климату, многие заболевали. Служба с каждым днем становилась все тяжелее, и среди нас началось массовое дезертирство. Бежали по 2–3 человека, бежали, сами не зная куда, лишь бы уйти. Многим удавалось скрываться по нескольку недель и даже были случаи, что переходили границу, но это случалось очень редко, в большинстве же случаев дезертиров ловили, отдавали под суд, а дальше — в лучшем случае они сидели в тюрьме, от шести месяцев с принудительными работами, без зачета срока службы.