Йохен Ланг - Протоколы Эйхмана.Записи допросов в Израиле
"Господин капитан, - умоляюще закричал он мне, - я ведь еще не все рассказал вам!"
Я постарался его успокоить:
"Вас только отведут к судье, чтобы он мог продлить срок содержания под стражей. Затем мы продолжим допрос".
Это привело его в чувство, и он твердой походкой вышел из комнаты, сопровождаемый двумя солдатами. Повязка нужна была только затем, чтобы он не видел дороги.
Самым неприятным были попытки Эйхмана втереться в доверие. Так однажды, указав на эмблему израильской полиции, он сказал мне:
"Когда я вижу этот знак, господин капитан, я понимаю, что мы, собственно говоря, коллеги. Я ведь тоже служил когда-то в полиции".
Я поставил его на место:
"Вы никогда не были полицейским. Вы были в СС и СД".
Смущенно глядя на меня, он смог только сказать:
"Ах да?"
И после непродолжительной паузы продолжал:
"Но у меня нет страха перед полицией. Я ведь знаю ее. Суд - это уже другое дело, я никогда не был под судом".
Я воспроизвожу здесь отдельные сцены только для того, чтобы показать человека, который сидел передо мной во время допросов и при правке распечатанных магнитофонных записей. Больше всего меня возмущало, что Эйхман явно не ощущает чудовищности своих преступлений и ни в малейшей степени не испытывает раскаяния. Когда 1 января 1961 г. я упомянул о начале нового года, Эйхман заявил:
"Вы позволите, господин капитан, пожелать вам приятного Нового года?"
При этом он поклонился и, сидя, щелкнул под стулом каблуками. Я только сказал, что не смогу ответить ему таким же пожеланием. На это он:
"Конечно, господин капитан, я очень хорошо понимаю, что вы не имеете права". Что у меня и в мыслях не могло быть такого, ему в голову не щришло.
Его бесчувственность стала для меня еще нагляднее, когда однажды он спросил, есть ли у меня братья или сестры, родители. Когда я ответил, что мой отец был депортирован его, Эйхмана, службой - увезен из Берлина в январе 1943 г. в одном из последних эшелонов с евреями, - он широко раскрыл глаза и воскликнул:
"Но ведь это ужасно, господин капитан, просто ужасно!"
Вполне понятно, что я не считал для себя возможным сообщать ему еще что-либо о моей семье. Но читателю сведения о нашей судьбе могут послужить дополнением к протоколам допроса. Я родился в Берлине в 1916 г., на Прагерштрассе.
Родители моего отца были выходцами из Восточной Пруссии, а мать происходила из семьи, многие поколения которой жили в Берлине. Мои родители были добрыми евреями и такими же добрыми немцами. Отец всегда много и честно трудился, пока имел на это право.
Когда в 1914 г. разразилась Первая мировая война, он пошел в армию добровольцем. Вернулся с войны, всегда очень гордился полученным там Железным крестом. Моя мать, "к счастью", скончалась вскоре после прихода Гитлера к власти - в возрасте сорока пяти лет, в Берлине.
За лучшие годы юности я должен быть благодарен лесной школе у станции городской железной дороги Хеерш-трассе. Это была первая в Германии школа совместного обучения, к тому же с продленным днем; там мы обедали, потом у нас был "мертвый час", уроки готовили там же, в школе; много занимались спортом. Дух этой школы сохранился настолько, что ее бывшие ученики до сих пор встречаются каждый год в Берлине.
Когда Гитлер пришел к власти, мне едва минуло шестнадцать лет. Всего через несколько дней СА и гестапо устроили обыск в нашей квартире. А в тот день, когда нам пришлось отвезти мою мать в больницу, из которой она уже не вышла, к нам явился вечером до зубов вооруженный штурмовик. Нас обвинили в том, что мы вынесли из дома "материалы враждебного содержания" - на носилках, на которых несли мать. Когда летом того же года отец пришел к убеждению, что СА особенно интересуется мной, он отправил меня во Францию.
Пятого сентября 1933 г. я приехал в Париж - беженец, не имеющий разрешения на работу. Однажды меня выселили из гостиницы - не было денег, чтобы заплатить за комнату. Хозяин не отдал мое имущество; у меня осталось только то, что было на мне. На ногах - гимнастические туфли, зимой в Париже это не сахар!
Но когда молод, выкручиваешься из любых неприятностей как можешь и все опять устраивается. Париж стал моей второй родиной, но в то же время я хорошо понимал, что мне, еврею, в тогдашней Европе оставаться нельзя. Поэтому я вступил в "Гехалуц" - молодежную сионистскую организацию, обучавшую молодых людей для работы в сельском хозяйстве в Израиле - тогда еще Палестине.
В начале 1935 г. в Париже выступал с докладами Альфред Дёблин. Кто-то из моих друзей, рассказывая мне об этом, вспомнил о присутствовавшей там очаровательной девушке из Германии. Я решил повидать как-нибудь это чудо, пошел туда, увидел ее и страстно влюбился. Друзьям я коротко объявит: "Женюсь на ней я!"
Девушка была из Гамбурга. Когда она сообщила семье, что мы подумываем о свадьбе, разразился такой скандал, что казалось - рушится мир: я ведь был беднее нищего, мне не исполнилось и двадцати, у меня даже не было специальности. Семейство спровадило Веру в Стокгольм, чтобы развести нас подальше, но в шведской столице она выдержала только три месяца - и вернулась в Париж.
Гамбургское семейство признало свое поражение и поставило только одно условие - я должен приобрести специальность. Я пошел на курсы дамских парикмахеров, окончил их и получил красивый диплом; теперь я, значит, мог делать Вере прическу. Седьмого ноября 1936 года мы зарегистрировали брак в мэрии 5-го округа Парижа.
Парижский "Гехалуц" послал нас сначала в учебное хозяйство, кибуц на юге Франции. В конце августа 1938 г. мы получили сертификат для переезда в Палестину и в начале сентября ступили на берег в тель-авивском порту. Работу нашли на апельсиновых плантациях в Гадере, Вера - на сборе и резке плодов, значит, только в сезон, но я получил постоянное место. Правда, хозяин не мог платить зарплату в срок, и от работы ломило спину, но зато мы были теперь как-то устроены.
В октябре 1939 г. на шестом месяце первой беременности Вера заболела, это был спинальный паралич. Сначала она полностью утратила подвижность, воспалившийся нерв вызывал сильные боли, каждое движение причиняло ей мучения. Ни в одну больницу Веру не брали. Нигде не было квалифицированных врачей и необходимого оборудования - дыхательных аппаратов или водяного матраца.
В Гадере у нас была крохотная комнатка с кухней, "удобства" - метров за тридцать в саду. Не было электричества, только керосиновые лампы и керосинка. Мне пришлось уйти с работы, чтобы ухаживать за Верой. Врачи очень старались, но в те годы мало что знали о полиомиелите. Они обсуждали, не лучше ли прервать беременность. К счастью, в конце концов, они от этого отказались; наша дочь, родившаяся в феврале 1940 г., теперь уже сама мать двух очаровательных девочек.
Моя сестра, жившая в Тель-Авиве, оставила работу и взяла ребенка к себе. А я учился делать Вере массаж и в течение двадцати двух месяцев занимался только уходом за ней. Пособия для безработных и по уходу за больным - этого хватало только на то, чтобы не умереть с голоду.
В то время мы жили еще и под впечатлением несчастья с Вериной матерью. Незадолго до начала Второй мировой войны ей удалось уехать из Германии, но в Белграде она застряла и была схвачена нацистами. 30 марта 1942 г. ее убили вместе со многими другими. Она успела отправить нам свои вещи, и спустя долгое время, после множества проволочек, они прибыли. Я продавал их по одной, за гроши.
У Веры была железная воля, она хотела побороть свой недуг. Училась передвигаться по дому, делать какую-то работу. Ей приходилось целый день носить, даже в жаркую погоду, высокий ортопедический корсет. Выходить из дому она могла только с палкой и опираясь на мою руку. Когда я в первый раз вывез ее в инвалидном кресле на улицу, она расплакалась; тут она впервые полностью осознала, что никогда не сможет ходить, как все здоровые люди.
Через девять лет у нас родился еще сын. При родах дело шло о жизни и смерти Веры, но потом - она была горда, что на этот раз может сама пеленать ребенка. Когда здоровье Веры позволило оставлять ее одну, я стал искать место. Английскому правительству подмандатной территории требовались полицейские для охраны военных объектов. Я подал заявление и после месячной волокиты в полиции Хайфы был назначен в охрану тамошнего аэропорта. Дежурил я по ночам, чтобы иметь возможность днем помогать Вере по хозяйству. На этой работе я пробыл четыре с половиной года.
Когда мне представилась возможность перейти в отдел по контролю цен в министерстве экономики, я за нее тут же ухватился. Несравнимо большая зарплата позволила нам впервые жить без постоянных мыслей о деньгах, а благодаря банковскому кредиту в 1946 г. мы смогли даже приобрести в собственность небольшую квартиру. Крохотную, но свою, и она стала для нас раем на Земле - нам не надо было больше снимать жилье. Когда было провозглашено государство Израиль, меня сразу перевели в новый контрольный аппарат, а когда борьба с экономическими преступлениями перешла в ведение полиции, мне присвоили офицерские звание.
