Владимир Уборевич - 14 писем Елене Сергеевне Булгаковой
Привезли нас в Астрахань. За день до нас привезли сюда уйму жен с детьми. Много жен военных и еще больше жен крупных энкаведешников. Всех их расселили в двух плохоньких гостиницах. Нам же места там не хватило, и поселили нас в очень хорошей гостинице против Братского садика «Москва». Братский сад благоухал белыми цветами на деревьях, жара стояла ужасная. Женщины ждали, когда им дадут жилища и работу, горевали. Мы, дети, шлялись по городу – знакомились. Приехала в Астрахань Света Тухачевская, приехал Петька Якир. Мы не скучали. Только в июле я узнала, что с папой. Проболтался Петька. Восприняла я это тяжело. Где-то бежала, плакала, а дальше не помню. Из Астраханской жизни помню немного. Прожили мы там лето. Всех постепенно расселили. Маме дали большущую комнату, бывший гараж со столбом посредине. Мама сделала там колоссальный ремонт. По столбу разделила помещение на детскую, мамину спальню и столовую. В кухне отделила комнату Машеньке. Квартирка получилась на славу. Я сдала экзамены по музыке в четвертый класс музыкальной школы. В Москве я училась у Гнесиных. Мы решили, что мы еще поживем. Но когда во двор, где сидела мама с Саей Якир и Милей Гарькавой (жены Якира и Гарькавого – Ю. К.), вошел пятого сентября работник НКВД, мама сказала: «Это за мной». Сегодня я что-то боюсь вспоминать тот вечер. Завтра.
Так наши матери в Астрахани и не получили работы. Жили они на проданные вещи или остатки денег. К нам из Ленинграда приехал мамин сводный брат Славка. Он учился в военном училище. Из училища его, конечно, выгнали, вот он и явился (как родственника врага народа – Ю. К.). <…>
За жизнь в Астрахани я помню один конфликт с мамой. Я ужасающе плохо ела, за столом всегда ломалась. У мамы, по-видимому, нервы были натянуты, и один раз она выдала мне по щеке. На это я ответила ей: «Нет папы, и ты меня бьешь». Два дня мама, не вставая с постели, плакала. <…>
Как-то в Астрахани мы с Веткой, Светкой и Петей (Гамарник, Тухачевской и Якиром – Ю. К.) пошли в кино. Летний кинотеатр. До фильма с эстрады «клеймили позором» наших отцов. Мы пересмеивались. Нам не было стыдно, не было обидно. Мы презирали всех. Не пойму, откуда это взялось, но мы ничему не верили.
В Астрахани вся моя живность погибла. Канарейку съел соседский кот, черепаха удрала. Мы проучились там пять дней с первого до пятого сентября. Встретились мы пятого вечером в детприемнике.
Целую Вас крепко, моя дорогая.
То ска !
Письмо № 7
2-VII-63 г.
Родная Тюпочка!
Начнем! 5-го сентября 1937 года в Астрахани был короткий теплый вечер. К маме зашли Сая Якир и ее сестра – Миля.
Сидели они во дворе под деревьями. Когда в калитку вошел военный, мама сказала: «Это за мной» и пошла в дом, встречать «гостя»[4]. При аресте и обыске полагается присутствие понятых. Насколько мне помнится, Сая и Миля стали таковыми и потому единственно их двоих арестовали в Астрахани не пятого, а 15-го.
Я помню, что во время обыска мама не плакала, но очень нервно спрашивала несколько раз, куда денут ее девочку. Эти люди говорили, что девочке тоже нужно собрать вещи и ничего «с ней не сделается». Мне собрала мама два чемодана прелестнейших вещей, вплоть до булавочек на колечке, отдала свои часики и потихоньку в туфлю положила маленькую папину фотографию. Эта спрятанная во время ареста фотография сказала мне много о мамином отношении к отцу в те дни.
Я часто думала потом, почему же я, так мало зная отца, так слепо, преданно верила ему. Как будто специальных разговоров на эту тему у нас с мамой не было. И только теперь, рассказывая Вам все по порядку, начинаю понимать, мама поступками своими показывала: так, и только так нужно относиться к папе и его «делу».
И вот мама поцеловала меня напоследок, еще раз спросила, что будет с дочерью, и ее увезли на маленькой легковой машине. Через короткое время эта машина вернулась и повезла меня. Я не помню, плакала ли я, кажется, нет. Уже в десятом часу меня подвезли к высокому забору. На калитке было написано «Детприемник». Во дворе слева были какие-то здания, а справа стоял отдельный особнячок, в который меня и ввели. Каково же было мое изумление, когда я увидела там Ветку Гамарник, Светлану Тухачевскую, Славку Фельдмана. Кроме них там оказалось еще шесть детей – разных возрастов от пятого класса и до трех лет – детей нам незнакомых (детей (арестованных – Ю. К.) работников НКВД).
Прожили мы в детприемнике всего 17 дней. Оторваны были от мира совершенно. К нам не подпускали других детей, нас не подпускали даже к окнам, к нам никого не пускали из близких. Во время маминого ареста Машенька была в Москве по маминым денежным делам. Теперь она приехала, носила маме в тюрьму передачи, но у меня не была. На свободе был только Петька Якир, наш герой и моя и Веткина любовь.
Петька вел себя вызывающе, через воришек передавал нам варенье и папиросы, ломался перед окнами и, наконец, 15-го прибыл к нам, чему мы были страшно рады. Мальчиком он был очень живым, болтливым, все знал, все видел. Мне и Ветке тогда было по 13 лет, Петьке 15, Свете Тухачевской и ее подруге Гизе Штейнбрюк по 15. Остальные все младше. Были две крошечки Ивановы пяти и трех лет, и маленькая все время звала маму. Было довольно-таки тяжело. Мы были раздражены, озлоблены. Чувствовали себя преступниками, все начали курить и уже не представляли для себя обычную жизнь, школу!
В последний день перед отъездом вызвали Петьку и увели куда-то. Мы заявили, что без него никуда не поедем, собирались объявить голодовку, но нам сказали, что везут нас к нашим матерям, что Петька тоже будет с нами, и мы поверили. 22-го вечером нас посадили на грузовик и через весь город повезли на вокзал. Помню, что вечер был упоительный, город весь в зелени красивый и теплый. Мы ехали, развалясь на вещах, курили и смотрели на этот безмятежный мир, пожалуй, с презрением и горечью. Мы не ломались ни перед собой, ни друг перед другом. Просто что-то сломалось, мы понимали, что выброшены из этого «нормального» мира. <…>
Двое провожающих везли нас несколько суток через Уральские горы в Свердловск. Я очень хорошо запомнила пологие горы, покрытые осенними лесами, золотые, красные, оранжевые и зеленые леса. Путь был очень красив. В каких-то городах мы останавливались и тогда всей компанией отыскивали местную тюрьму, считая, что именно в ней по пути следования находится Петр. Все это были наши романтические выдумки. В это время Петру устроили следствие и дали пять лет исправительно-трудовых лагерей. Его маршрут был другим.
27 сентября в Веткин день рождения поздно вечером мы приехали в холодный город Свердловск. Пока нам доставляли машину, наши мальчишки достали где-то бутылку вина. В грузовике (крытом) по дороге за город мы справили Веткино 13-летие.
Привезли нас в детдом под Свердловском в поселок Нижне-Исетск. Привели нас в столовую, где по стенам стояли столы с перевернутыми на них стульями. Вышел к нам старенький директор и объявил нам, что никаких матерей мы здесь не увидим и что мы в детдоме. Жизнь в детдоме, что-то не хочется рассказывать. В памяти она осталась (четыре года) как во сне. Все кажется серым, расплывчатым и грустным. Но если повнимательней всмотреться, то была масса веселых дней, танцев, самодеятельности, игр, учебы и много-много еще. И не пойму почему, когда я мельком, наскоро вспоминаю жизнь в детдоме, то вижу серую пелену.
Первый год в детдоме был очень тяжел. Я помню, что каждый вечер, ложась в постель, брала мамину фотографию и много плакала. <…> Кроме того, меня очень обижали в детдоме мальчики. Я была самой маленькой из наших четырех взрослых девочек. Маленькой ростом. Вещички начали у нас воровать все. Воры, просто девочки, кастелянша. Все. К нам все чувствовали ненависть.
Тюпа. Детдом что-то не хочется вспоминать.
Целую. М.
ПИСЬМО № 8
3-VIII-63 г.
Милая моя, дорогая Тюпочка!
За окном дождь и ужасающий холод, на сердце примерно тоже. <…> Повествование совсем не двигается, хотя пишу Вам почти каждый вечер.
Детдом (1937 – 1941, июнь)[5]. Труднее всего в детдоме жилось первый год. Меня очень обижали мальчики. Когда мы приехали, мне посыпались от этих лихих кавалеров записки, а потом начались преследования. Очень я их боялась! Девочки тоже были странные. В шестом классе заводили себе альбомы со стихами, сердцами, пронзенными стрелами, наигрывали на гитаре и переписывались с мальчишками. А главное, воровали у нас все и, если не могли спрятать, – бросали в уборную. Мы сначала жили изолированно, а потом влились в этот «здоровый» коллектив. Все это были беспризорные дети, у большинства которых родители раскулачены, погибли на лесозаготовках или от голода. Нас прислали в детдом «перевоспитывать», но теперь я вижу, что (нас было всего человек 30 детей репрессированных из Горького, Астрахани, Владивостока, а всего в детдоме 330 человек) наше влияние на жизнь в детдоме было сильнее.
