Лев Федотов - Дневник советского школьника. Мемуары пророка из 9А
Я явился к Женьке, но, каково же было мое удивление, когда он вытащил какие-то ключи и потащил мою грешную душу куда-то по коридору.
– Там у меня комнатка есть, – сказал он мне таинственно. – Один дядька уехал, и мне ее предоставили в полное распоряжение. Мы уж лучше навестим город в другой раз, а сейчас я тебе покажу свое королевство!
– Повезло же тебе! – сказал я.
Мы поднялись по какой-то лестнице и остановились в начале нового коридора около невинной небольшой дверцы.
Комнатка была маленькая, низенькая, с одним окном (там белели какие-то крыши), с письменным столом, диваном и вешалкой. Вид у нее был нежилой. На столе только стояла настольная лампа без абажура и пыльные книги хозяина, до которых Евгений под страхом тумака по загривку и полета из этой комнатушки не смел дотрагиваться.
Мы уселись на диван.
– И ты здесь один? – спросил я.
– Совершенно один.
– А уютная она, честное слово! – сказал я.
Мы, сидя на диванчике, прекрасно провели время, вспоминая московскую жизнь, наши былые проказы и поддерживая оптимистическое настроение юмористическими рассказами, которых мы оба знали достаточное количество.
Женька, между прочим, рассказал мне один анекдот, чертовски верно показывающий характерные черты двух народов. Ну, до чего же точно в нем были уловлены стремления этих наций! – просто удивительно.
– Как ты думаешь, что такое один русский? – спросил меня Женька.
– Как это, что такое русский?! Человек, по-моему!
– Совсем нет! Один русский – это просто русский! А что такое два русских?
– Понятия не имею.
Два русских – это драка!
– Действительно, ловко подмечено! – восхищенно произнес я.
– А что такое много русских? – продолжал Евгений.
– Это уж я не знаю…
– Много русских – это очередь за водкой!!!
Я чуть не умер!..
– А, ей-богу, здорово придумано! – воскликнул я. – Именно: раз русские – значит водка! Гениально!
– Красота, да? – сказал Женька. – Ну, хорошо! А что такое один еврей?
Надо полагать, что один еврей – это просто еврей, – попробовал я угадать, судя по первым вопросам.
– Именно! Один еврей – просто еврей! А что такое два еврея? Два еврея – это лавочка!
Я был поражен!
– А что такое много евреев? – продолжал Евгений. – Много евреев – это большое коммерческое заведение!!!
– Черт подери! – разразился я. – Прав автор: еврей в большинстве случаев всегда торговый человек!
– А ты любишь торговать? – спросил Женька, который, нужно сказать, был соединением русской и еврейской крови.
– Да брось ты! – сказал я, хотя прекрасно знал, на что намекает Женька; я ведь тоже есть не что иное, как гибрид тех же самых струй крови. – Одно я могу тебе сказать, – продолжал я. – Это то, что, будь мы с тобой в Германии, первый же попавшийся нам на глаза штурмовик со свастикой на рукаве повесил бы нас на первом же суку за то, что мы, во-первых, славяне и, во-вторых, евреи.
– Это не очень меня уж прельщает, – сказал Евгений.
– Это верно! Веревка, говорят, приносит счастье, но не от рук палачей Гиммлера[80]!
Вернулся я домой точно к ужину. Трубадур уже видела блаженные сны, Рая приготавливала вместе с Полей ужин, а дядя Самуил и Моня мирно беседовали.
После ужина я узнал, что мое место на складной кровати остается за мною, но Моня должен был перекочевать на диван, чтобы дядя имел возможность расположиться на кровати.
Ну, пора кончать – поздно уже!
8-го января. Еще вчера вечером я сказал Рае и Моне о результатах нашего визита к городской станции.
– Да, уже пора думать о билете, – сказала Рая. – Как бы вы с Женей не оказались бы невольными пленниками нашего города. А ты хотел бы быть таким?
– Да! – решительно ответил я.
А сегодня с самого утра мы с Женей должны были заказать билеты на станции. Нора отправилась в сад в сопровождении Поли, так как Рая сказала, что я могу опоздать, если отведу ее сам.
На станции было мало народу, и у моей кассы толпилось всего лишь человек десять. Женьки не было! Я не знал, что думать, как вдруг он явился и принялся меня отчитывать за опоздание: он, оказывается, уже билет заказал, и теперь мы очень боялись, как бы нам не отправиться в разных вагонах… Билет оказался на 11-ое число, на часовой поезд номер семьдесят один. Однако нам повезло, и я раздобыл квитанцию на получение билета, на котором должно было обозначаться место, находившееся рядом с местом Женьки.
Возле нас стояла какая-то коротенькая любопытная тетя с довольно большим малым – нашим, очевидно, ровесником, – которая завела с нами разговор о Ленинграде, когда узнала у Евгения о том, что мы тоже приезжие и собираемся удаляться в Москву. Она спрашивала нас, где мы успели побывать, но вдруг, будучи, наверное, патриоткой Москвы, стала усиленно расхваливать последнюю, говоря, что Москва совсем не хуже Ленинграда. Собственно говоря, мы ей для этого никакого повода не давали.
– А ведь метро-то у нас лучше! Красивое! – неожиданно заявила она, желая подтвердить фактом свои похвалы по адресу Москвы.
Женька не растерялся и дал ответ настолько гениальный, что я его никогда не забуду.
– Это понятно! – ответил он. – Ввиду того, что в Ленинграде вообще нет никакого метро, то нет сомнения в том, что московское в неограниченное число раз лучше ленинградского!
Надо полагать, что до мозгов нашей соседки сие высказывание не дошло…
Получив квитанции, мы вышли на улицу.
– Ну, куда нам теперь идти? – спросил Женька.
– Только в Русский музей, – ответил я. – Он тут рядом!
– Мне бы хотелось сначала еще раз побывать в Эрмитаже, – возразил он.
– Но сначала лучше следует осмотреть то, что мы еще не видели, а там уже можно думать о вторичном посещении, – настаивал я.
– Это верно! – согласился Женька. – Пойдем в Русский!
Этот музей находился тут же у Невского, на площади Лассаля[81], украшенной садиком, который опоясывала трамвайная линия. Музей представлял из себя оранжевое здание с колоннами у входа и построенное в стиле Московского университета, музея Революции, Смольного и тому подобных архитектурных строений, возведенных Растрелли или же зодчими из его школы.
Русский мы осмотрели сравнительно быстро, и, нужно сказать, что его содержимое нам было во много раз яснее, чем содержимое Эрмитажа; ведь здесь были собраны близкие нам творения отечественных живописцев, между тем как Эрмитаж хранил в себе иностранную древность, нам чуждую и далекую.
Очутившись вновь на Невском, мы уже хотели разойтись, как вдруг Женька энергично потребовал меня к себе.
– В шесть часов я должен буду зайти за Норой в ее детсад, – предупредил я, – так что ты меня долго не задерживай.
– Ну, до шести еще полтора часа; вот ведь часы-то перед нами! Успеешь! – Часы, белевшие на башне городской станции, вполне дали мне возможность заглянуть к Женьке.
– Ну, вот! Теперь пошли! – сказал Евгений.
Мы снова забрались в Женькину комнату и расположились у письменного стола, приведши в действие настольную лампу.
Женька показал мне свои новые рисунки, намалеванные им в потрепанном альбоме, на которых он тщательно выводил во всех видах рысаков. На одном из них сидел даже Петр I. В этот альбом Евгений вложил и свои творения, созданные им в Зоологическом музее, и мы с большой охотой еще раз их просмотрели.
– В киоске одном я открытки достал, – сказал он. – Жаль, что Исаакия нигде не! – И он показал мне несколько ленинградских снимков Адмиралтейства, Петра на коне, памятника Екатерины и некоторых других.
– Я сколько ни бьюсь, никак не встречаю нигде открыток, – проговорил я. – Мне очень хочется отсюда послать весточку своему учителю по музыке. Я ему говорил, что постараюсь прислать ему открытку с видом города. Может, у Раи будет?
– А ты спроси, – посоветовал Женька. – Вдруг найдется!
В шестом часу я оставил Женькино становище и отправился домой, решив по дороге захватить из сада свою маленькую родственницу.
В переулке я остановился у афиши.
«Черт возьми! – разъяренно я бесновался про себя. – Везет мне, словно подлецу! Хоть бы „Аида“ пошла бы тут в театре до нашего отъезда! Так нет же – не видать и не слыхать! Грешен, видимо, я перед Юпитером».
Но до чего этот переулок был похож на один из московских закоулков: та же мостовая, такие же домики… Иллюзия была до того сильной, что я прямо-таки готов был думать, что я снова в Москве!
«Ну, нет! Все же это Ленинград! – думал я. – Москва далеко! Вот сейчас выйду на набережную и, действительно, увижу не Москву-реку, а Фонтанку, не Каменный мост, а Аничков с его чугунными конями». Такими мыслями я сопровождал себя, пока не вышел к реке. Действительно, передо мною открылся вид на ленинградскую реку… Вдали темнели изваяния коней на мосту, и звенели проходящие по нему красивые трамвайчики.
Наступила сильная оттепель. Весь Невский казался сырым и темным. Почерневшие мокрые тротуары ясно отражали серое небо и прохожих, мимо мчались машины, поднимая вверх брызги воды и серого талого снега… Несмотря на теплую погоду, шел густой мягкий снег, мокрыми большими хлопьями бесшумно оседающий на крышах, на одежде и на мокрых тротуарах, где он сейчас же пропадал, оставляя сырой след. Весь город был под какой-то снежной вуалью, и даже люди похожи были на движущихся елочных фигурок, сплошь покрытых пушистыми хлопьями ваты.
