Илья Эренбург - Летопись мужества
Эти чувства ведут вперед бойцов. Разве не чудесна эпопея танкистов на западном берегу Днепра? Они переправились ночью. Они прошли в тыл врага. Они дошли до дачных мест Киева. Они разгромили немецкие обозы. Они позволили пехоте расширить плацдарм. Эти танкисты год тому назад сражались у Волги. Они видели всю меру народного горя. Что их может остановить? Я не хочу, чтобы наши друзья подумали, будто мы легко наступаем и празднично воюем: бесконечно труден путь Красной Армии. Он стоит многих жертв. За свободу Киева отдают свою жизнь и сибиряки, и узбеки, и москвичи. Неужели их подвиги не вдохновят мир?
27 октября 1943 года
(Новое братство)
В Козельске я встретил чеха. Украинские партизаны с гордостью говорили: «Это наш Антон». До войны Антон Кутиль был мирным портным. Немцы его мобилизовали, отправили на Украину. Солдат танковой дивизии, он должен был сражаться за Германию. Но Антон Кутиль ушел к партизанам. Он дрался за освобождение Украины. Он мне сказал: «Не может быть чех против России». В этих словах глубокий исторический смысл. Есть союзы, которые рождаются не в кабинетах дипломатов, но в недрах народной души.
В украинском селе крестьянка показала мне письмо от своей дочери, восемнадцатилетней Нади. Это письмо пришло с оказией. Ранней весной Надю угнали на запад. Она пишет:
«Живу я в чужой стране, вдали от родных, в проклятой Германии, в городе Шторкове близ Берлина. Живем мы в бараке из фанеры. Едим очистки из-под вареной картошки… Немки нам не верят, что нас так содержат. Никак проклятые не сознают, каково нашему брату. Ну ничего, придет время, когда над нашими воротами взойдет солнце… Я желаю, чтобы им пришлось, как нам, тогда поверят, особенно молодые не сознают, да хотя они все одним миром мазаны…
В четырех километрах от нас живут наши пленные — 14 человек. Они рассказывают, что взяли их в начале войны под Смоленском. Послали в Германию в лагерь, били, измывались, морили голодом. Этот лагерь находится в 75 километрах от Шторкова, из 12 тысяч человек осталось в живых всего 2 тысячи. Этих 14 оттуда забрали на работу в поле. В воскресенье их никуда не пускают. Пройдешь мимо и слышишь, как поют: «Долго в цепях нас держали» — до слез пробирает…
В 500 метрах от нас, в лесу, лагерь, где живут пленные французы. Они здесь уже три года. Все они работают по хозяйствам, а ночевать должны в лагере. Одеты они в свою военную форму. Очень культурный народ, не то что немцы. Несмотря ни на что, сами стирают, штопают, ходят очень аккуратно. Среди них много старых, по 40–45 лет, а всегда брюки разглажены, в то время как они работают у хозяев с 5 часов утра до 9 часов вечера, и успевают все же следить за собой. Все они настроены в нашу сторону, называют нас товарищами, говорят: «Вы — наши сестры, мы — ваши братья, так как мы угнетенные». Когда русские подходили к Сумам, в наш лагерь приехал электромонтер исправлять электричество, он нам все рассказал. А в следующий раз, когда мы увиделись в воскресенье, он нам принес карту, где была отмечена линия фронта. Все они радовались, что наши наступают. Зовут этого француза Роже…»
Повторяя название далекого, дотоле ему неизвестного города Сумы, Роже, наверное, думал о судьбе Тура или Дижона. Все теперь сплелось в один клубок. То, что привело чеха Антона к партизанам, сблизило двух узников — Роже и Надю: общее горе, общая надежда. В дни страшного духовного затемнения, которое принес миру фашизм, миллионы людей — русские, французы, чехи, норвежцы, бельгийцы, сербы — узнали новую человеческую близость. В этом залог того лучшего будущего, о котором мы не смеем мечтать теперь, когда гитлеровцы жгут города Украины и расстреливают французских заложников.
Ждет Киев. Ждет и Париж. Ждут Роже и Надя. Ждут чехи. Так битва за Украину становится битвой за человека. Так русская пехота становится надеждой мира.
16 ноября 1943 года
Я хочу рассказать американцам о том, что я видел. Я недавно вернулся с фронта, и мне пришлось много ездить по территории, освобожденной от захватчиков. Я ищу сравнений, которые могли бы передать впечатления о «зоне пустыни», и не нахожу.
Мне пришлось видеть и прежде разрушения, но здесь дело в масштабе. Можно ехать в машине с утра до вечера и не увидеть ни одного уцелевшего города. Гитлеровцы превзошли себя.
Передо мной письмо унтер-офицера 283-й ПД Карла Петерса.
Он пишет некой Герде Беккер: «Да, когда мы сдаем город, мы оставляем только развалины. Справа, слева, позади подымаются взрывы. Дома сравниваются с землей. Огонь не берет только печи, и это похоже на лес из камня. Громадные глыбы домов рассыпаются при хорошем взрыве. Грандиозные пожары превращают ночь в день. Поверь мне, никакие английские бомбы не могут создать таких разрушений. Если нам придется отступить до границы, то у русских от Волги до границ Германии не останется ни одного города, ни одного села. Да, здесь господствует тотальная война в высшем, совершенном ее виде. То, что здесь происходит, — это нечто невиданное в мировой истории. Я знаю, что вам на родине приходится благодаря тяжелым воздушным налетам переживать трудные минуты. Но, поверь мне, гораздо хуже, когда враг находится на собственной земле. У гражданского населения здесь нет выхода. Без крова они должны голодать и мерзнуть. Идем снова жечь. Обнимаю мою цыпку. Твой Карл».
Что добавить к этому письму? Конечно, в Германии такой Карл никогда не кидал окурка на улице, он надевал нарукавники, чтобы не протереть рукава, он застраховал себя не только от пожара, но даже от рака. Теперь он упивается уничтожением. Он разыгрывает Нерона. Он больше не мечтает о «жизненном пространстве». Его увлекает одно: оставить после себя смерть.
Конечно, не все города и села гитлеровцам удалось уничтожить. Иногда Красная Армия опережала факельщиков. Так сохранились Нежин и Сумы. Да и в Киеве поджигатели убежали, едва начав свою работу. Много сел уцелело потому, что они боялись огнем выдать отход. Не совесть удерживала их — страх. Однако они пытались всеми средствами наверстать потерянное. Глухов, Кролевец — это были милые провинциальные города, с уютными особняками, с зеленью садов, с облупившимися колоннами и просторными крылечками. Гитлеровцы не успели их сжечь при отходе. День или два спустя немецкие бомбардировщики исправили ошибку факельщиков.
Я ехал мимо деревень, которые догорали. Казалось, земля агонизирует, шевеля, как пальцами, головешками. Она дышала мертвым жаром. И повсюду я видел ту же картину: у теплой золы копошились люди. В этих домах люди жили, работали, справляли свадьбы, оплакивали покойников. В этих домах были старые скрипучие кровати, щербатые столы, сундуки с подвенечными платьями, с дедовским добром. Все это немцы сожгли, они сожгли жизнь, и вот в студеную ночь женщины с детишками греются у того, что еще вчера было их домом.
Выпал снег. Он прикрыл раны земли. Но еще страшнее бездомным в такие ночи. Ведь сгорели полушубки, теплые платки, валенки.
И Карл Петерс радуется: он обрек стариков и ребятишек на пытку.
Напрасно гитлеровцы пытаются в газетах говорить о военном значении «зоны пустыни». Подожженные деревни не остановили русских танков, которые прошли от Льгова до Житомира. Красная Армия привыкла ночевать в лесах: спокойней — нет мишени для вражеской авиации. Русские солдаты тепло одеты. Они обойдутся без изб. Погибнут старухи и дети.
В этом весь пафос гитлеровской Германии: мучить беззащитных.
Украина славилась яблоками. Я видел срубленные и спиленные плодовые сады. Военное значение? Какая глупая шутка! Срубить в селе сто яблонь — это и задержит Красную Армию?
Я видел тысячи молочных коров, застреленных немцами. Корова — опора крестьянской семьи. Есть корова, — значит, сыты дети. Немцы не могли угнать скот: не было времени. Автоматчики расстреливали коров. Вспомним, как после Версальского мира немцы негодовали: у них забирали коров, тем самым лишая молока немецких детей. Теперь немцы убивают коров. Страшное впечатление оставляют эти расстрелянные стада, эти рыжие пятнистые коровы с лопнувшими животами. Неужели убийство коров, овец, свиней может задержать Красную Армию? Ведь корова — это не цистерна с горючим. Но коровы — это молоко для детей. «Смерть русским детям!» — кричит Карл Петерс.
В Чернигове были церкви одиннадцатого века. О нас часто говорят в Америке: «молодая страна». Но у нас за плечами длинная история. В городах Руси цвела культура — наследница Эллады. Чудесные церкви Чернигова пощадило время: девять веков они простояли. Гитлеровцы их сожгли в девять минут.
Отступая, фашисты убивают людей. В этом тоже нет «военного значения»: они убивают женщин, подростков, стариков. Прежде они угоняли население. Теперь они торопятся, да и слишком близко до Германии — некуда угонять народ. Ко всей крови, пролитой ими прежде, прибавляется новая. Огромные области опустели, как лес осенью. Гитлеровцы убивали всех евреев. Оки убивали стариков. Они брали грудных детей и ударяли их головой о дерево или о столб. Они закапывали полуживых. В Пирятине мне рассказывал украинец Чепуренко, как его заставили засыпать могилу. Из этой могилы поднялся ездовой Рудерман с глазами, налитыми кровью, и закричал: «Добей!» Я вправе сказать, что немцы в тот день убили не только Рудермана, но и Чепуренко. Во всей Украине, очищенной от немцев, не осталось больше одной сотни евреев, которые прятались в лесах. Это убийство народа. Гитлеровцы убили всех цыган. Они убивали русских, белорусов, украинцев. Они убивали целые села.
