Во имя Науки! Убийства, пытки, шпионаж и многое другое - Сэм Кин
Оглядываясь назад, можно сказать, что эта премия оказалась последней похвалой психохирургии. Негативное отношение специалистов к этому направлению усиливалось. Враги Фримена продолжали осуждать его «экспедиции за головами», но, пока никто не мог предложить более совершенного метода лечения, критика ни к чему не вела. Фримен, по крайней мере, пытался решить реальную проблему, а люди всегда склонны поддержать пусть и не самое удачное решение, чем сидеть сложа руки. Но конец психохирургии положили отнюдь не этические проблемы, а C17H19ClN2S – препарат под названием «хлорпромазин».
Французские врачи сначала использовали хлорпромазин для выведения больных из послеоперационного шокового состояния, но уже к 1950 году его стали давать пациентам психиатрических приютов, и результаты оказались потрясающими.
Люди, которые десятилетиями содержались взаперти, в обшитых войлоком палатах, и несли всякий бред, внезапно обретали способность спокойно сидеть и поддерживать разговор. Усматривая аналогию, некоторые врачи называли хлорпромазин «химической лоботомией», но на самом деле лекарство было значительно лучше. Это был первый настоящий антипсихотик: препарат, который не просто притупляет эмоции (как барбитураты), но реально облегчает симптомы. Короче, он превращает людей из заключенных в пациентов, и мало какие лекарства в истории имели более значимый социальный эффект.
За первые десять лет существования на рынке хлорпромазина им воспользовались пятьдесят миллионов человек. За ним появились другие антипсихотики типа лития. Уолтер Фримен мечтал, что трансорбитальная лоботомия приведет к тому, что по всему миру опустеют приюты для душевнобольных; хлорпромазин действительно это сделал. Не прошло много времени, как одна из самых печально известных примет западного общества – дома сумасшедших – практически исчезла.
Поначалу Фримен приветствовал хлорпромазин и даже прописывал его пациентам. Но, к сожалению, как только препарат стал реальным соперником лоботомии, он стал его активным противником.
Фримен неоднократно подчеркивал, что это средство направлено не столько на корень психического заболевания (то есть на функционирование мозга), сколько на облегчение симптомов. Действительно, люди, принимавшие лекарство, часто продолжали слышать голоса и видеть галлюцинации; просто эти голоса их больше не тревожили. Более того, у лекарства оказалось много побочных эффектов: ожирение, желтуха, затуманенное зрение, покраснение кожи и паркинсонизм.
Самое печальное в том, что хлорпромазин не может подготовить людей к жизни после психического заболевания. После прояснения сознания пациенты часто не представляют, в каком времени живут. Один такой пациент мог вспомнить лишь то, как штурмовал вражескую траншею во время Первой мировой войны, – а это событие происходило на несколько десятилетий раньше; затем он, по сути, мигнул – и очнулся пожилым человеком. И когда люди покидали приют и попадали в реальный мир, оказывалось, что их супруги живут в другом браке, их профессиональные навыки устарели, а общество ушло далеко вперед. Даже сегодня мы все еще имеем дело с последствиями применения этих лекарств. Отчасти из-за них приюты для душевнобольных вышли из моды, и многие люди, которые раньше были бы изолированы в таких приютах, сейчас попадают в тюрьмы или оказываются просто на улице.
В защиту антипсихотических средств надо сказать, что они принесли больше пользы, чем вреда, и сохранили миллионы утраченных в ином случае жизней. Помимо социальной значимости эти лекарства также изменили наше представление о механизме работы мозга. Мониш и его коллеги представляли себе мозг как электрический коммутатор, поэтому отрезание дефектных «проводов» выглядело вполне разумным. Но антипсихотики действуют по-другому. Хлорпромазин влияет на работу нейромедиаторов, химических веществ, которые передают сообщения в мозге. И теперь ученые представляют мозг в виде химического завода, а роль препаратов для лечения психических заболеваний заключается в исправлении химического дисбаланса.
В целом же хлорпромазин сыграл такую же важную роль в психиатрии, как пенициллин – в лечении инфекционных заболеваний и анестезия – в хирургии. Препарат появился внезапно и кардинально разделил принцип лечения на до и после. Если бы хлорпромазин и ему подобные средства не были открыты, мы бы, наверное, до сих пор делали лоботомию в ограниченных масштабах. Ведь проблемы требуют решений, пусть даже и несовершенных. Но эти лекарства появились, и для большинства врачей, имя которым не Уолтер Фримен, выбор между несовершенным лекарством и лоботомией с помощью ножа для колки льда практически не стоял.
Эгаш Мониш тихо скончался в 1955 году, уверенный, что оставил достойное наследство и как настоящий Мониш, и как благодетель человечества. Уолтеру Фримену не повезло: он был на двадцать лет моложе и дожил до момента, когда ощутил себя изгоем.
После появления хлорпромазина приверженность Фримена к психохирургии стала восприниматься как варварство, а его колючий и агрессивный характер даже бывших союзников превратил во врагов. В середине 1950-х годов он покинул Вашингтон и уехал в Северную Калифорнию в надежде начать все заново; он даже сбрил на некоторое время свою приметную бороду и усы. Но врачи, зная его репутацию, не хотели направлять к нему клиентов, и он с трудом находил новых пациентов для проведения операций.
В итоге он стал все больше и больше времени уделять наблюдению за своими прежними пациентами. Он получал гигантские счета за междугородные телефонные переговоры с ними и находил некоторых в Австралии и Венесуэле, а других – в разных государственных тюрьмах. Благодаря этим переговорам он собрал огромный объем данных и приобрел новейший перфокарточный компьютер IBM, чтобы их обрабатывать. В отличие от Мониша, Фримен серьезно относился к последующим наблюдениям.
Но с научной точки зрения вся эта деятельность Фримена была слишком бессистемна и анекдотична, чтобы иметь значительную ценность. Прежде всего, в своих исследованиях он никогда не использовал контрольные группы – то есть не вел наблюдение за обитателями приютов, которым он не делал операции и состояние которых мог бы сравнивать с состоянием тех, кому была сделана лоботомия. А без такого контроля его заявления об эффективности лоботомии были бессмысленны, поскольку не исключено, что прооперированные пациенты могли бы выздороветь сами по себе, без лоботомии, а может, жили бы еще лучше. Более того, учитывая вполне понятную человеческую склонность интерпретировать данные в наиболее благоприятном свете, есть основания задуматься, насколько такой идеолог лоботомии, как Фримен, был объективен в представлении результатов. Последнюю
