Фрэнк Абигнейл - Поймай меня, если сможешь. Реальная история самого неуловимого мошенника за всю историю преступлений
Я ждал. Машина с толчком коснулась земли, потом сбросила ход, когда пилот включил двигатели на реверс, одновременно используя закрылки в качестве тормозов. Я знал, что, сворачивая на рулежную дорожку, ведущую к терминалу, авиалайнер почти полностью остановится. Когда, по моим прикидкам, мы почти достигли этой точки, я втиснулся в отсек унитаза, открыл лючок, протиснулся в него и повис, вцепившись в край люка кончиками пальцев, болтаясь на высоте десяти футов над бетоном. Я знал, что, когда я открыл люк, в кокпите запищал сигнал аварии, но по прошлому опыту также знал, что удар при посадке может приоткрыть лючок, а поскольку, даже будь он нараспашку, на земле машине это ничем не угрожает, пилот обычно просто отключает сигнал.
Тюремной жизнью я был сыт по горло.
На самом деле мне было наплевать, придерживается пилот этого обычая или нет. Мы приземлились ночью. Когда исполинская машина замедлилась почти до остановки, я разжал пальцы и дал деру.
Я рванул поперек ВПП в темноту, позже узнав, что скрылся незамеченным. Никто даже не знал, как я сбежал, пока осерчавший О’Райли с другими агентами ФБР не обыскали самолет и не нашли вынутый унитаз.
На стороне аэропорта, граничащей с шоссе Ван-Вайк, я преодолел забор из рабицы и проголосовал проезжавшему такси.
– Центральный вокзал, – распорядился я.
По прибытии на вокзал я расплатился с таксистом той самой двадцаткой и сел на поезд в Бронкс.
Домой я не пошел, догадываясь, что и за квартирой матери, и за домом отца наверняка наблюдают, но все-таки позвонил маме, а потом папе. Услышать их голоса мне довелось впервые за пять лет, и в обоих случаях – сперва с мамой, потом с папой – мы закончили разговор в слезах. На их уговоры прийти домой и сдаться полиции я не поддался. Хоть мне и было стыдно нарушать слово, данное судье в Мальмё, тюремной жизнью я был сыт по горло.
Вообще-то в Бронкс я направился, чтобы повидаться с девушкой, у которой заначил толику денег и одежду, где в кармане одного из костюмов лежали ключи от депозитной ячейки монреальского банка. Мой приход ее удивил.
– Боже мой, Фрэнк! – воскликнула она. – Я думала, ты больше не появишься. Еще пара дней, и я потратила бы твои деньги, а вещи отдала бы Армии спасения.
Я не стал задерживаться, чтобы пофлиртовать, не зная, скольких из моих девушек и знакомых ФБР сумело вычислить, да и каких именно, но что-то они разнюхали наверняка. Сграбастав одежду, я отдал ей все деньги, взяв только 50 долларов, и поспешил сесть на поезд до Монреаля.
В монреальской депозитной ячейке у меня было отложено 20 тысяч долларов. Я намеревался, забрав деньги, ближайшим рейсом вылететь в Сан-Паулу, Бразилия, где и лечь на дно. Каких только сведений в тюрьме не нахватаешься, и в зоне я узнал, что между Бразилией и США договора об экстрадиции нету. А раз в Бразилии я никаких преступлений не совершал, то считал, что буду там в полной безопасности и бразильские власти откажут в экстрадиции, даже если меня поймают в этой стране.
Деньги-то я забрал. Но не улетел. Я стоял в очереди за билетом в Монреальском аэропорту, когда кто-то постучал меня по плечу. Обернувшись, я увидел высокого мускулистого мужчину с приятными чертами лица, облаченного в мундир Канадской королевской конной полиции.
– Фрэнк Абигнейл, я констебль Джеймс Хейстингс, и вы под арестом, – произнес кавалерист с дружелюбной улыбкой.
Назавтра меня довезли до границы штата Нью-Йорк с Канадой, передав с рук на руки Пограничному патрулю США, а тот, в свою очередь, сбыл меня агентам ФБР, доставившим меня в Нью-Йорк и поместившим там в федеральный следственный изолятор.
Далее я предстал перед мировым судьей США, определившим сумму залога за меня в 250 тысяч долларов и водворившим обратно в СИЗО дожидаться решения прокуроров о том, где я должен предстать перед судом.
Два месяца спустя верх взял прокурор США в Северном округе Джорджии, и федеральные маршалы доставили меня в Фултонскую окружную тюрьму штата Джорджия дожидаться суда.
Фултонская окружная тюрьма оказалась клоповником, настоящим очагом заразы.
– Скверная новость в том, чувак, – сказал другой заключенный, которого я встретил в дневной комнате нашего грязного тюремного блока, – что единственная пристойная штука в заведении – это больница, но чтобы туда попасть, надо отдавать концы.
Единственной пристойной штукой в дневной комнате был таксофон. Бросив гривенник, я набрал номер дежурного сержанта.
– Это доктор Джон Петски, – изрек я властным тоном. – У вас содержится мой пациент, некто Фрэнк Абигнейл. Мистер Абигнейл страдает тяжелой формой диабета, подвержен частому впадению в кому, и я был бы благодарен, сержант, если бы вы могли поместить его в свой лазарет, где я мог бы навещать его и проводить надлежащее лечение.
Не прошло и получаса, как тюремщик явился, чтобы отконвоировать меня в лазарет, а остальные зэка, слышавшие мой разговор, лишь восторженно осклабились.
Спустя неделю прибыл федеральный маршал, чтобы под конвоем перевезти меня в Федеральный центр предварительного заключения в Атланте, где я должен был ожидать суда. Именно из этого СИЗО я осуществил, пожалуй, самый уморительный побег в анналах этого места содержания под стражей. Во всяком случае, сам я счел его забавным, и этот эпизод по-прежнему веселит меня, хотя есть несколько человек, придерживающихся противоположного мнения.
Вообще-то, с моей стороны это был не столько побег, сколько добровольное согласие на выдворение, ставшее возможным благодаря времени и обстоятельствам. Меня содержали в СИЗО в период, когда тюрьмы США осаждали группы борцов за гражданские права, обследовали комитеты Конгресса и разглядывали под лупой агенты министерства юстиции. Тюремные инспекторы работали сверх времени и под прикрытием, возбуждая враждебность и ненависть тюремной администрации и надзирателей.
Я окунулся в эту атмосферу при самых подходящих обстоятельствах. У федерального маршала, доставившего меня в заведение, не было сопроводительных бумаг на меня, зато был взрывной темперамент.
Офицер, сидевший на регистрации, буквально засыпал федерального маршала вопросами обо мне. Кто я такой? Почему меня сюда поместили? И почему у маршала нет нужных бумаг?
– Он здесь по приказу суда, – осерчал маршал. – Просто суньте его в чертову камеру и кормите, пока мы за ним не приедем.
Надзиратель неохотно взял меня под свое начало. Вообще-то, у него просто не было выбора, потому что маршал в гневе удалился, грохнув дверью. По-моему, я мог запросто последовать за ним, и никто бы меня не остановил, как выяснилось чуть позже.
– Очередной чертов тюремный инспектор, а? – ворчал тюремщик, сопровождавший меня к камере.
– Я-то нет, я здесь жду суда, – чистосердечно признался я.
– Да уж, конечно, – усмехнулся он, хлопая дверью камеры. – Думаешь, такой уж ты умный, ублюдок, да? Из-за вашего брата за последний месяц турнули двоих наших парней. Мы уж научились вас распознавать.
Мне не выдали белую хлопчатобумажную робу, в которой щеголяли все остальные заключенные, позволив остаться в своем платье. Еще я заметил, что камера, куда меня поместили, была хоть и не шикарной, но весьма пригодной для жизни. Питание было хорошим, и каждый день приносили газеты Атланты, обычно вкупе с саркастическими репликами. Меня никогда не звали по имени, обзывая то «стукачом», то «нюхачом», то «007» или еще каким-нибудь оскорбительным прозвищем, обозначившим мой предполагаемый статус тюремного инспектора. Читая газеты Атланты, где за первую неделю мне дважды попались статьи об условиях в федеральных пенитенциарных учреждениях, я понял, что персонал СИЗО искренне верит, что я федеральный агент под прикрытием.
Будь это так, им было бы не о чем волноваться, а я пребывал бы в откровенном недоумении, почему огромное число влиятельных людей считает американские тюрьмы позорищем нации. Я ее счел замечательной. До стандартов зоны в Мальмё она, конечно, не дотягивала, но была куда лучше некоторых мотелей, где мне доводилось останавливаться.
Но раз уж надзиратели хотели, чтобы я был тюремным инспектором, я решил им стать. Сконтактировал с подружкой в Атланте, еще хранившей мне верность. Хотя тюремные правила излишком либерализма и не отличались, раз в неделю нам разрешалось говорить по телефону без посторонних ушей. И когда настал мой черед, я позвонил ей.
– Слушай, я знаю, что надо, чтобы выбраться отсюда, – сказал я ей. – А ты узнай, что нужно, чтобы попасть сюда, возьмешься?
Звали ее Джин Сибринг, и ей не пришлось слишком утруждаться, чтобы добиться свидания со мной. Просто назвалась моей подружкой – строго говоря, невестой, и ей разрешили меня навестить. Мы встретились за столом в одной из больших комнат для посещений. Нас разделяло стекло трехфутовой высоты с сетчатым окошком посередке, через которое мы могли говорить. Надзиратели стояли по обе стороны комнаты, но вне пределов слышимости.
