Николай Михайловский - Штормовая пора
Правда, уже ощущался перелом: ежедневно на короткое время подавался ток. Вспыхивали лампочки в домах, и казалось, они оживали, начинали дышать. Увеличили нормы выдачи продовольствия, а это был самый верный признак того, что трудное время осталось позади и недалек день, когда Ленинград вырвется из тисков блокады.
Ранним морозным утром на попутном «Дугласе» я отправлялся в Москву. Мы пролетали над Ладогой — нашей кормилицей, по праву получившей в народе название «дорога жизни». Летели низко, над самой трассой. Под крылом самолета мчался поток машин с продовольствием и боеприпасами, мелькали ледяные домики, стволы зениток смотрели в небо. И даже люди в маскировочных халатах отчетливо виднелись с небольшой высоты. Потом пошли леса, шапки снега на деревьях, завьюженные поселки. И наконец, штурман объявил: «Пролетели Клин!» Я глянул вниз: там стояли скелеты зданий, обожженных пожарами. Думал: сколько же потребуется лет и человеческого труда, чтобы все это отстроить заново…
Москва меня поразила спокойствием и деловым ритмом.
После голодного Ленинграда я попал в райскую обитель. Едва переступив порог редакции, я очутился в объятиях нашего хозяйственника Метельского, который первым делом повел меня в буфет, вручил талоны на питание и строго наказал официанткам: «Этого товарища кормите досыта. Он из Ленинграда».
Скоро я убедился, что слово «Ленинград» имело магическую силу не только для девушек из редакционного буфета. Кого я только ни встречал — все с сочувствием и восхищением произносили имя нашего города.
Ленинград был для всех мерилом стойкости и мужества. Это я еще раз понял при первой встрече с редактором «Правды» Петром Николаевичем Поспеловым. Он отложил на время все свои дела, а их было всегда великое множество, велел помощнику никого в кабинет не пускать и, сев рядом со мной, подперев голову руками, с напряженным вниманием слушал мой рассказ о Ленинграде и Балтике. Затем подробно выспрашивал о работе Вишневского, Ганичева, Воронова и всех правдистов. В его словах тоже чувствовалось восхищение Ленинградом и нашими товарищами, которые несут там свою трудную вахту. Заключая нашу беседу, Петр Николаевич сказал:
— Поскольку в Ленинграде положение стабилизировалось, мы вызвали вас и хотим послать в Севастополь. Как вы к этому относитесь?
Я ответил, что черноморский театр меня очень интересует. Тем более что там член Военного совета Николай Михайлович Кулаков — старый знакомый из числа нашего актива.
— И это мы учитывали, — заметил Петр Николаевич. — Скоро исполняется полгода обороны Севастополя. Мы хотим посвятить этому событию целую полосу. Желательно, чтобы товарищ Кулаков выступил со своей статьей. Об остальном вы поговорите с полковником Лазаревым, он полностью в курсе дела…
На этом мы расстались. Теперь я отправился знакомиться с новым начальником военного отдела полковником И. Г. Лазаревым, которого в лицо не знал, только получал телеграммы за его подписью.
Войдя в кабинет, я представился. Из-за стола поднялся невысокий, кряжистый полковник. Он сразу перешел к делу.
— Главная идея полосы о Севастополе — показать те качества советских людей, которые позволили отбить атаки превосходящего по силам врага и почти полгода удерживать крепость, отрезанную от наших тылов. Мы наметили дать статью Кулакова. Все остальное по обстановке. Сидя в Москве, трудно составить точный план. Думаю, вам станет ясно это на месте…
— Когда вылететь и как туда добраться? — спросил я.
— Пока отдыхайте. Придет время, я вам скажу.
В суровой внешности и твердых чеканных фразах Лазарева ощущалось то, что принято называть военной косточкой. Участник гражданской войны, полковник Генерального штаба, на время войны прикомандированный к «Правде», он никогда не был журналистом, но досконально знал военное дело.
До войны мне часто приходилось приезжать в Москву по вызову редакции. Мы привыкли к кипению жизни; телефонным звонкам, беготне курьеров, шуму голосов, доносившихся из комнат сотрудников. Теперь в длинном холодном коридоре царила тишина. Проворно и торопливо двигались фигуры в валенках, ватниках, жилетах. Единственным теплым, уютным уголком оставался буфет, куда все стремились, чтобы за скромной трапезой и стаканом горячего чая встретиться с друзьями и погреться.
Странно и непривычно выглядели рабочие кабинеты. В них стояли железные койки. На столах рядом с гранками и полосами, пахнущими свежей краской, соседствовали мыло, зубные щетки, бритвенные приборы…
Небольшая горстка людей вместо огромного штата мирного времени жила в редакции на казарменном положении, к каждый сотрудник выполнял множество обязанностей.
Эпицентром была комната под номером 340 Лазаря Константиновича Бронтмана, старого правдиста, участника многих арктических экспедиций, высадившегося с первой группой советских полярников на Северном полюсе. В мирное время он заведовал отделом информации, теперь был заместителем начальника военного отдела, правой рукой полковника Лазарева.
Понятно, что военный отдел занимал добрую половину газетной площади. И работа требовала предельного напряжения сил и нервов. Об этом можно судить по дневниковой записи Бронтмана, в которой описан один самый обыкновенный будничный день зимы 1942 года.
«Проснулись ни свет ни заря… На столе — стопка телеграмм, несколько пакетов с надписью «секретно», с грифом «срочно» и всяких иных. Радирует, телеграфирует и пишет вся наша корреспондентская братия от моря Баренцева и до Черного (образ заимствован из очередной телеграммы). Сергей Бессуднов сообщает о танковом бое, Яков Макаренко повествует о зверствах немцев, Александр Исбах описывает славные дела пулеметчика из Энской части. Михаил Сиволобов передает о подвиге партизана Б. в пункте Н, бывший кочегар флагманского корабля Борис Федоров информирует о результатах воздушного боя, политрук Семен Полянов приводит допрос пленного…
Застегнув шинель на все пуговицы, в комнату вошел батальонный комиссар Л. Митницкий:
— Долго ли будет вылеживаться моя корреспонденция «Две Маруси»?
— Завтра постараемся дать.
Расстегнув шинель на все пуговицы, в комнату вошел интендант 2-го ранга О. Курганов.
— Долго ли будет вынашиваться очерк «Два Василия»?
— Завтра постараюсь сдать.
Раздается звонок. Командир одного формирования Герой Советского Союза Хрюкин обижается на то, что о его летчиках давно ничего не пишут. Резонно: летчики эти выполняют важные задания, и о них полезно написать.
Раздается звонок. Командир одного формирования Герой Советского Союза Шевелев обижается на то, что о его летчиках опять написали. Резонно: летчики эти выполняют важные задания, и о них полезно не писать.
Бессуднов и Макаренко уходят в набор. Исбах отправляется на машинку. Сиволобов откладывается до сводки (имеется в виду очередная сводка Совинформбюро. — Н. М.). Полянов становится в очередь. Михайловский дожидается полосы. Сверху приносят верстку четырех колонок, Шур опять не укладывается в прокрустово ложе — меж клише и подвальчиком, Цветов залезает в партийную жизнь, а Коробова надо резать наполовину. Когда ампутация была закончена, выяснилось, что пришел Ставский. Предстоит очередная переверстка.
Хлопают обе двери кабинета. Нестройной толпой входят Козырев, Коротков, Вавилов, Мисюлевич, Коршунов, Озерский, Коссов, Золин, Лидов, Толкунов, Шатунов, Метельский и Ланграж. Враз надрываются все три телефона. По внутреннему Штейнграц просит полосу, по вертушке Ильичев (ответственный секретарь редакции. — Н. М.) просит к себе. Возвращаясь, застаю в комнате еще Верховцева, Железнова, Павловского, Струнникова, Калашникова, Шишмарева, Козлова и повара Ксенофонтыча.
Наш трудовой день в разгаре. С Южного фронта прибыл кинооператор Трояновский, привез письмо от Макаренко. С Северного флота явился полярник Зингер, оставил два очерка. С Северо-Западного фронта появился фотограф Мельник: доставил снимки. С Калининского прилетел журналист Непомнящий: привез в подарок от Коробова несколько коробок спичек.
Полночь. Прибывают две короткие телеграммы. При воздушном налете немцев бомба попала в дом, где жил наш корреспондент Даниил Руднев. Дом разрушен. Руднев засыпан обломками. Откопали. Сильно ушиблен и помят. Вторая телеграмма сообщает о том, что за боевые заслуги награжден орденом Красной Звезды наш корреспондент Борис Полевой. Отлично!
Три часа утра. Все сверстано. Вычитано. Проверено.
Три часа пятнадцать минут. Звонок Лазарева сообщает, что пришел Указ на тридцати восковках. Все сверстанное, вычитанное, проверенное откладывается на завтра…»
Запись одного дня, сделанная Бронтманом с некоторой долей доброй иронии, показывает, что редакция «Правды» жила поистине фронтовыми темпами с той разницей, что здесь не знали оперативных пауз, вызванных перегруппировкой сил для нанесения ударов по врагу. «Правда» всегда была в наступлении, всегда в бою…
