Наталья Лебина - Cоветская повседневность: нормы и аномалии от военного коммунизма к большому стилю
Известный педагог В.Г. Бейлинсон, учительствовавший в условиях половой сегрегации советских школьников, отмечал позднее:
«Раздельное обучение противоестественно. Не могут целые поколения взращиваться в искусственной среде. Это обнаружили передовые люди, честные журналисты и писатели еще в дореволюционное время. Но тогда в России этот губительный порок официальной образовательной системы имел несколько сильных компенсаторов. Прежде всего, многодетные семьи и традиции активного общения с родственниками. В 1943 г., когда Сталин ввел раздельное обучение, этих компенсаторов уже не было. В стране 80 % неполных семей, в которых тянут одного ребенка или двух вдовы, матери-одиночки, бабушки, а то и тетки. <…> …изменился и педагогический состав школ. Нормой стало – в мужских школах учителя и администраторы мужчины, в женских – женщины…
Так возникли школы-уроды. В мужских школах господствовал культ физической силы, со всеми его повадками и скотскими нравами. А в женских – лицемерие, групповщина и склочничество с болезненно повышенной сексуальной озабоченностью и среди учителей»638.
В конце 1940-х годов на фоне искаженных практик сексуального поведения молодежи и роста хулиганских проявлений, как и в 1920-х годах, увеличилось количество групповых изнасилований. В Ленинграде, например, в органы милиции с января по март 1949 года поступило 9 заявлений о посягательстве на женщин, с апреля по июнь – 12, а с июля по сентябрь – 13. В 1953 году количество половых преступлений увеличилось на 22,4 % в сравнении с 1952 годом. Каждое пятое изнасилование совершалось лицами, не достигшими 18 лет, часто хулиганскими шайками639.
Стремясь к установлению в контексте большого стиля отличных от раннебольшевистских норм частной жизни, сталинское руководство со второй половины 1930-х годов решило бороться и с сумбуром в брачно-семейном законодательстве. Постановление ЦИК и СНК СССР от 27 июня 1936 года «О запрещении абортов, увеличении материальной помощи роженицам, установлении государственной помощи многосемейным, расширении сети родильных домов, детских садов, усилении уголовного наказания за неплатеж алиментов и некоторых изменениях в законодательстве о браке и семье» коснулось процедуры разводов. Для их осуществления требовался уже вызов в загс обоих разводящихся, чего не делали в конце 1920-х – начале 1930-х годов. В паспортах ставилась отметка о разводе. Людей, слишком часто расторгающих семейные узы, власти решили дисциплинировать и рублем. За первый развод необходимо было заплатить 50 рублей, за второй – 150, а за третий – уже 300. «До сих пор брак у нас расторгался крайне легко, – утверждал в 1936 году помощник генерального прокурора СССР по судебно-бытовому сектору А.А. Сольц, – …теперь настала пора затруднить развод»640.
Однако наиболее ярко черты большого стиля, подразумевающего существование мифа о «большой семье» как в рамках многонационального государства, так в масштабе мини-ячейки общества, проявились в Указе Президиума Верховного Совета СССР от 8 июля 1944 года. Он довершил превращение развода в полностью публичную процедуру. В документе, в частности, указывалось: «23. Установить, что развод проводится публично через суд. По просьбе супругов дело о разводе может в необходимых случаях слушаться в закрытом судебном заседании; 24. Для возбуждения судебного производства о расторжении брака установить обязательное соблюдение следующих требований: …а) подача в народный суд заявления о желании расторгнуть брак с указанием мотивов развода, а также фамилии, имени, отчества, года рождения и местожительства другого супруга; при подаче заявления о расторжении брака взыскивается 100 рублей; б) вызов в суд супруга для ознакомления его с заявлением о разводе, поданным другим супругом, и для предварительного выяснения мотивов развода, а также для установления свидетелей, подлежащих вызову на судебное разбирательство; в) публикация в местной газете объявления о возбуждении судебного производства о разводе…»641 Подоплекой этих мер было, по мнению крупнейшего советского исследователя проблем семьи А.Г. Харчева, желание «затруднить развод и воспитать у людей более серьезное отношение к самому акту заключения брака»642. Количественные данные о расторжении браков в стране не могли не удовлетворить власть. Так, если в 1940 году статистические органы зафиксировали 205 000 разводов, то в 1945 – всего 6500643. Указ 1944 года, безусловно сужавший сферу приватности, создавал реальные механизмы контроля над частной жизнью в целом и косвенно регулировал нормы сексуальной морали, маркируя как социальные аномалии не только распад семьи, но и внебрачные интимные связи. Однако динамика развития бракоразводной ситуации в стране за десятилетний период свидетельствовала о том, что нормативные суждения сталинского руководства не в силах сдержать общемировые процессы ослабления внутрисемейных связей и стремления к относительной свободе интимных отношений. В 1954 году в стране, несмотря на ужесточение брачно-семейного законодательства, было зафиксировано уже почти 115 000 разводов644, существование которых явно не вписывалось в стандарты гендерного порядка эпохи большого стиля.
«В обстановке советских больниц…»
Сложное переплетение норм и аномалий, последствия и особые стратегии выживания в условиях нормирования интимной жизни становятся достаточно очевидными при исследовании социальной стороны репродуктивного поведения, и в частности проблемы абортов. Проблемы деторождения традиционно считаются сферой социальной политики. Именно здесь в наибольшей мере проявляется регламентирующая и контролирующая направленность государственной заботы о приросте населения, которая нередко граничит с жестким нормированием частной жизни и сферы интимности.
В досоветской российской истории государство традиционно маркировало искусственное прерывание беременности как социальную аномалию. Уже в X–XIV веках документы фиксировали явно отрицательное отношение власти к попыткам предотвратить рождение нежелательного ребенка645. В России XV–XVII веков за регулированием размеров семьи, самым эффективным средством которого был аборт, ревностно следили и государство, и церковь. За вытравление плода зельем или с помощью бабки-повитухи священник накладывал на женщину епитимью сроком от 5 до 15 лет.
По Уложению о наказаниях 1845 года аборт приравнивался к умышленному детоубийству. Вина за это преступление возлагалась и на людей, изгонявших плод, и на самих женщин. Аборт карался поражением в гражданских правах, каторжными работами от 4 до 10 лет для врача и ссылкой в Сибирь или пребыванием в исправительном учреждении сроком от 4 до 6 лет для женщины. Эта правовая ситуация оставалась почти без изменений до 1917 года. В предреволюционной России искусственное прерывание беременности формально проводилось только лишь по медицинским показаниям. Официально признанной нормой являлось строго отрицательное отношение к аборту, подкрепленное такими мощными инструментариями управления частной жизнью, как антиабортное законодательство и христианская традиция. Иными словами, наличествовали и нормативное, и нормализующее властные суждения, совпадающие по своей сути. Они формировали и направленность социальной политики, сосредоточенной прежде всего на увеличении народонаселения, зачастую в ущерб свободе и даже здоровью женщины.
В ментальных же нормах в начале XX века явно прослеживались изменения, связанные с нарастающим процессом модернизации. Российский городской социум и в первую очередь столичные жители явно находились на распутье, подсознательно стремясь осуществить переход к неомальтузианскому пути ограничения рождаемости в браке за счет контроля над репродуктивными функциями семьи. В российской общественности росли и настроения, связанные с концепцией сознательного материнства. Однако использование контрацептивов пока еще не стало нормой повседневности, несмотря на довольно активное рекламирование различных противозачаточных средств в столичных газетах и журналах, выходивших накануне Первой мировой войны646. Неудивительно, что количество нелегальных абортов, как отметил собравшийся в 1910 году очередной Пироговский съезд российских медиков, нарастало в «эпидемической пропорции». Накануне Первой мировой войны, по свидетельству известного врача Н.А. Вигдорчика, жительницы Петербурга стали «смотреть на искусственный выкидыш как на нечто обыденное и доступное… по рукам ходят адреса врачей и акушерок, производивших эти операции без всяких формальностей, по определенной таксе, не очень высокой»647. Аборт становился несанкционированной нормой повседневной жизни. Женщины-горожанки, по сути дела, игнорировали официальный запрет на искусственное прерывание беременности, демонстрируя стремление к самостоятельному контролю над деторождением.
