Всеволод Овчинников - Ветка сакуры
Американец, к примеру, скажет:
– Японцы предприимчивы, но непрактичны. При своих скромных доходах они слишком беспечно относятся к деньгам.
Немец добавит:
– И ко времени тоже. В работе они умеют быть четкими, но в быту отнюдь не пунктуальны. Им как-то не хватает собранности, умения вести себя в рамках разумного.
Против этого трудно возразить. Хотя русской натуре импонирует как раз то, что японцы даже при бедности не мелочны, при организованности – не педантичны; что они не любят подчинять душевные порывы голосу рассудка.
Японцам присуща широта натуры в сочетании с обостренным чувством собственного достоинства. Пожалуй, наиболее заметно это в отношении людей к деньгам. Японец всегда старается подчеркнуть, что равнодушен к ним (может быть, даже больше, чем на самом деле). Даже дотошные домохозяйки не станут пересчитывать сдачу: это не принято. Если пятеро рабочих зайдут выпить пива, расплатится кто-нибудь один, и никто не будет всучивать ему потом свою долю: «немецкий счет» здесь немыслим. Мелочность, а тем более скаредность в представлении японцев – едва ли не главный из пороков.
Народу чужды угодливость и подобострастие. Японец замрет в глубоком поклоне там, где, по его представлению, того требует этикет. Но он не станет пресмыкаться перед обладателем тугого кошелька. Заезжих иностранцев Япония больше всего поражает как единственная капиталистическая страна (и притом страна азиатская), где не берут чаевых. Шофер такси, разносчик из лавки вручит сдачу до последней монетки и поблагодарит. Японским дельцам не занимать алчности у зарубежных конкурентов. Однако если взять народ в целом, то его отличает даже не просто честность, а какая-то моральная чистоплотность в отношении к деньгам.
В разговоре об отрицательных чертах японцев русский человек чаще всего посетует на их непрямоту, на недостаточную искренность в нашем понимании этого слова. Но, узнав народ ближе, вникнув в своеобразие его моральных норм, приходишь к убеждению, что у японцев можно поучиться именно культуре человеческих взаимоотношений, умению людей взаимно оберегать самолюбие и достоинство друг друга.
В своих поступках японец чаще руководствуется интуицией, чем логикой. Своеобразие его противоречивого характера легче почувствовать, чем объяснить. С учетом этого я и старался вести рассказ о нашем дальневосточном соседе.
Япония для советских людей не просто одна из многих зарубежных стран. Природа поселила нас бок о бок. А кому неизвестна истина: у соседа могут быть свои взгляды, склонности, привычки, но, чтобы ужиться с ним, надо знать его характер.
Постараемся же ближе познакомиться с народом, который связывает собственные душевные черты с образом цветущей вишни.
Человек с внимательным взглядом.
Послесловие
Итак, вы прочли эту увлекательную книгу и, я уверен, с сожалением перевернули ее последнюю страницу; ее автор не только пробудил у вас неистребимый интерес к Японии и японцам, к их образу жизни, складу ума и характеру – он сам вызвал у вас симпатию. Я уверен, что отныне вы не раз будете спрашивать в книжном магазине или в библиотеке, что еще написал Всеволод Овчинников.
Дружески беседуя с вами, он поведал о множестве вещей, не только рассказал о них, но и показал их; перед вами прошли разнообразнейшие картины, отразившие самые различные аспекты и нынешней, ультрасовременной Японии, и Японии старинной, но прежде всего «японской Японии», как выразился автор, – той, что почти не подвержена переменам и присутствует всегда и во всем, сохраняя свое своеобразие и индивидуальность.
Вы знаете теперь и о жизни японцев, об их заработках; о том, чем пахнут по вечерам улицы их городов; о том, как эти люди работают, любят, дружат; об их утонченной вежливости; о технологическом прогрессе промышленности Японии; о ее искусстве, древнем, как мир, и современном, как электроника; о японской кулинарии, следующей девизу «Не сотвори, а найди и открой»; о том, какую роль в жизни этих людей играют цветы и чай; о неприхотливости и в то же время изысканности японского быта; о культе поклонов и извинений; о японской верности как долге признательности; о совести и самолюбии как долге чести, о том, как японец ограничивает себя, и о том, какие неожиданные и порой отвратительные послабления допускает его мораль.
И все это не какая-либо дань этнографии или экзотике, какую иной раз платят литераторы в погоне за занимательностью или оригинальностью. Нет. Разглядывая своим внимательным взором сложные переплетения жизни, обычаев, человеческих отношений в этой древней и вместе с тем молодой капиталистической стране Востока, Всеволод Овчинников ищет и находит ответы на многие сложные вопросы, которые живо интересуют его как политика, международника: почему так, а не иначе сложилась современная история Японии, правящий класс которой претендует на господствующее положение в Азии, да и не только в Азии.
И еще: не будем забывать, что Япония, как и всякая капиталистическая страна, делится на противоборствующие классы и что марксисты никогда не отождествляли с жестокой и коварной правящей верхушкой империалистических держав широкие народные массы, угнетаемые ими, – именно им, этим массам, принадлежит будущее, и именно они воплощают в себе черты национального первородства, хотя и на их сознание, на их психику оказывает свое губительное, уродующее воздействие строй эксплуатации и угнетения.
Всеволод Овчинников, публицист правдистской выучки, всегда помнит об этом. Вот почему его книга проникнута глубоким интересом и подлинной симпатией к десяткам миллионов японцев.
Чтобы глубже проникнуть в самую суть сложных процессов, происходящих в Японии, нужно постигнуть не только то, что происходит в сфере экономики и политики, но и национальный характер японца–тот характер, который, как образно сказал автор этой книги, «можно сравнить с деревцем, над которым долго трудился садовод, изгибая, подвязывая, подпирая его… Если даже избавить потом такое деревце от пут и подпорок, дать волю молодым побегам, то под их свободно разросшейся кроной все равно сохранятся очертания, которые были когда-то приданы стволу и главным ветвям».
В том, что дело обстоит именно так, автор убеждает нас не только своими собственными рассуждениями и собранным им обильным фактическим материалом; он подкрепляет их огромным количеством свидетельств многих людей с таким же внимательным взглядом, извлекая доныне звучащие свежо и современно мысли и утверждения из произведений, подчас написанных столетия тому назад.
Так, сообщения «Правды» шестидесятых годов двадцатого века органически сплавляются с высказываниями легендарного Марко Поло из его «Путешествия» – а это год одна тысяча двести девяносто восьмой, – с памятной запиской для московского посла в Пекине Николая Сафария, сочиненной в одна тысяча шестьсот семьдесят пятом году, с необычайно интересными «Записками капитана В. М. Головнина в плену у японцев в 1811, 1812 и 1813 годах»–кто из нас не зачитывался в молодости ими? – и с великим множеством стародавних манускриптов, и с более близкими к нашей эпохе трудами, и с несметным богатством свидетельств наших современников, выдержки из коих столь щедро рассыпаны по страницам «Ветки сакуры».
Легко себе представить, какой огромный труд потребовался для того, чтобы на свет появилась эта книга. Такой труд по силам не каждому, он требует особого творческого склада, требует одержимости в лучшем смысле этого слова – подлинной увлеченности замыслом. Ну что ж, Овчинникову это по плечу.
Поразительно жаден до жизни этот человек! Я, пожалуй, еще ни разу не встречал столь трудолюбивого журналиста. Подумать только: за годы работы в «Правде» он сумел, как никто другой, изучить Китай, потом Японию, а затем, когда неисповедимые редакционные пути привели его на европейский плацдарм, он начал с той же методичностью и упорством вгрызаться в совершенно новый – уже третий по счету! – каменный слой познания. Правда, главные интересы его остались все же на Востоке.
Впервые я увидел Всеволода Овчинникова без малого два десятилетия тому назад, когда он, будучи совсем молодым человеком, с группой стажеров, набранных нами из выпускников московских учебных заведений, впервые вошел в наш редакционный зал совещаний. Стажерам предстояло начинать с азов, и мы, старшие их товарищи, в меру своих сил и возможностей помогали им делать первые шаги в журналистике.
Молодые люди, что называется, пришлись ко двору. Сегодня почти все они в строю правдистов; у каждого свой почерк, свой характер, свои литературные вкусы и привязанности. Но уменье и вера в себя пришли не сразу. Были раздумья; какой путь избрать, как и о чем писать, к берегу какой страны или континента держать курс. А вот у Всеволода все определилось сразу: прежде всего – Восток!
Ему было в ту пору всего двадцать шесть лет. Но жизнь его сложилась сурово. Он прошел трудную школу. Овчинников принадлежит к тому поколению, которое вступало в сознательную жизнь под грохот артиллерийских залпов и бомбовых ударов второй мировой войны. Он был школьником в Ленинграде, когда началась эта война. Страшная блокадная зима 1941/42 года, потом эвакуация с семьей в далекую Сибирь. Работа в сочетании со школой, учеба в армии – вот только повоевать не пришлось! – и, наконец, институт, изучение трудного китайского языка, диплом с отличием и сразу же – «Правда».
