Алексей Полянский - СВР. Из жизни разведчиков
Вскоре кафе национализировали и его владелец Станевский уехал за границу.
И сразу все изменилось: вместо бархатных кресел с резными подлокотниками появились обычные стулья, исчезли лежавшие под стеклами на столиках автографы известных писателей, куда-то делись голубоглазые официантки-польки, не стало метрдотеля, друга и компаньона Станевского.
Новые люди пришли в «Бом» — шумные поэты разных стилей и направлений:футуристы, символисты, имажинисты.
Частыми гостями здесь были Есенин, Мариенгоф, Шершеневич, Кусиков.
Зайдя однажды осенью 1918 года в кафе «Бом» послушать поэтов, Толстой увидел нового посетителя — молодого человека в бархатной куртке, голубоглазого, с пушистыми светлыми волосами, читавшего стихи на русском и французском.
Алексею Николаевичу рассказали, что зовут поэта Жорж Делафар, что по национальности он француз, симпатизирует анархистам, готов часами говорить о якобинцах — героях Великой Французской революции, окончивших жизнь на эшафоте, — Робеспьере, Сен-Жюсте, Демулене.
Что-то возвышенно-романтическое увидел Толстой в Делафаре, но он не мог знать, что через четыре года, вернувшись из эмиграции, напишет повесть, в которой прообразом одного из героев станет Жорж Делафар…
Загадочная фигура француза, поэта-анархиста вызывала много разных толков. Некоторые считали, что Делафар — потомок обрусевшего французского офицера, взятого в плен во время кампании 1812 года. Другие утверждали, что его предками были представители французского аристократического рода (к этому роду, по Александру Дюма-отцу, принадлежал Атос в «Трех мушкетерах»), бежавшие в Россию от преследований якобинцев.
Сам Делафар, то ли в шутку, то ли всерьез, утверждал, будто он — французский маркиз, потомок крестоносцев, завоевавших в XII веке Палестину.
Русский очеркист Владимир Амфитеатров-Кадашев, по ряду причин не любивший Делафара, писал в своих дневниках с известным намеком, что крестоносцем Делафар был наоборот: те — шли в Палестину, а он вышел из Палестины.
Собственные стихи Делафар читал редко.
Друзья-поэты считали их наивными, рыхловатыми. Но его переводы любимых французских поэтов-романтиков нравились многим.
Особенно ценил переводы Делафара Осип Мандельштам.
Свои переводы из сборника Теофиля Готье «Эмали и камеи» Делафар читал с эстрады во «Дворце свободного искусства», как именовали в 1918 году один из залов бывшего ресторана Оливье в Эрмитаже, отданного писателям и поэтам.
Но в «Боме» и Эрмитаже не только слушали и обсуждали стихи.
Время было тревожное, смутное, непонятное. Говорили о холодной затяжной зиме и о дровах, о хлебных карточках и спекулянтах, о ночных арестах и рабочих патрулях.
Однажды, войдя в «Бом», Делафар заметил Льва Вениаминовича Никулина, рядом с которым сидел юноша во френче.
Делафар хорошо его знал — это был Юра Саблин, бывший юнкер, левый эсер, сын известного книгоиздателя Саблина, завсегдатай литературно-артистических вечеров, фигура своеобразная и колоритная, герой многих любовных историй.
Вступив в Красную Армию, Саблин дослужился до высоких чинов, в мирное время стал комдивом, а в 1937 году был расстрелян. Никулин что-то горячо доказывал Саблину, а увидев Делафара, обратился к нему, как бы продолжая начатый разговор:
— Вот вы, Жорж, пишете поэмы о мировой революции, восторгаетесь вождями Французской революции — Робеспьером и Сен-Жюстом, считаете их мучениками и героями, жертвами обмана и предательства. Ведь вы хорошо знаете историю этой революции. Сотни невиновных людей были отправлены в тюрьмы и казнены по решению Революционного трибунала, созданного якобинцами.
Никулин на минуту остановился и уже спокойнее продолжал:
— Вчера ночью трое в кожаных куртках пришли к профессору Зеленину, подняли его с постели, посадили в машину и куда-то увезли. Я хорошо знаю профессора, слушал его лекции на медицинском факультете МГУ. Поверьте — это прекрасный врач и достойнейший человек. Я перестал что-либо понимать. Кому все это нужно? Между прочим, в последнее время он был начальником городских военных лазаретов…
— Ну что же, — вздохнул Делафар, — будем надеяться на лучшее…
* * *В одном из окон здания на Лубянке, 11, где до революции помещалась страховая компания «Россия», а теперь находилась ВЧК, долго не гас свет.
Следователь при коллегии ВЧК Георгий Георгиевич Лафар внимательно изучал дело арестованного доктора Василия Яковлевича Зеленина. Сотрудником этим был тот самый «русский француз», аристократ по происхождению, идейный анархист по партийной принадлежности, поэт и переводчик по призванию, постоянный посетитель литературно-артистических вечеров.
Папка была тонкой. Сверху — ордер на арест, под ним — письмо «от имени группы медработников» с несколькими подписями, протоколы допросов доктора Зеленина.
Лафар сразу обратил внимание на уже знакомые ему обороты: «старорежимный буржуазный врач», «кричит на медперсонал, как при старом режиме, и даже позволяет себе топать ногами» и другие в том же духе. Из протоколов допросов было видно, что доктор обвинений не отрицал.
Через несколько дней Лафар зашел к Дзержинскому. Он услышал конец разговора председателя ВЧК с членом коллегии Фоминым — пожилым бритоголовым рабочим с пышными усами.
— Вы знаете, Василий Васильевич, что грабежи и бандитизм в городе не прекращаются? Нужно помочь Розенталю. Как вы думаете, может быть, стоит создать в помощь московской уголовно-розыскной милиции ударные группы ВЧК?
Дзержинский заметил Лафара.
— Ну что, новые стихи о Французской революции принесли? Я могу членов коллегии пригласить, а заодно и Илюшу Фридмана, большого поклонника ваших стихов — пусть послушают.
Лафар шутку не поддержал.
— Феликс Эдмундович, недавно арестовали профессора Василия Яковлевича Зеленина — начальника городских солдатских лазаретов. Его обвиняют в грубом отношении к санитарам и сестрам.
Дзержинский вопросительно посмотрел на Лафара.
— Я разбирался в этой истории, — продолжал Лафар, — все это — чистая липа. Доктор Зеленин настаивал на хорошем уходе и обращении с ранеными солдатами, требовал стирать бинты, которых не хватает, чаще мыть полы, проветривать палаты.
Председатель ВЧК, казалось, был удивлен.
— Георгий Георгиевич, зайдите, пожалуйста, к Ксенофонтову, покажите ему дело и доложите ваши соображения. Я попрошу Ксенофонтова разобраться…
Лафар не видел Льва Никулина несколько месяцев. Встретив однажды Лафара в Эрмитаже, Лев Вениаминович бросился к нему.
— Жорж, у меня новость. Помните, я рассказывал о докторе Зеленине? Его освободили, и вскоре он уехал с санитарным поездом на восток.
* * *В начале Тверской надалеко от Камергерского переулка, как раз напротив нынешнего Центрального телеграфа, в 1918 году находилось кафе «Домино» или, как часто его называли, «Кафе поэтов».
Посещали его литераторы, артисты, художники, молодые театральные режиссеры. В кафе этом часто бесплатно кормили голодную московскую богему. Кормилицей, которая вынянчила и выходила целую плеяду скандальных и знаменитых впоследствии поэтов, был громадного роста сибирский шулер и буфетчик, добрейший Афанасий Степанович Нестеренко.
Лафар часто заходил в это кафе, читал стихи, участвовал в литературных диспутах.
За стеклянным столиком почти ежевечерне сидел сослуживец Лафара по Лубянке левый эсер Яков Блюмкин, молодой чернобородый парень в кожаной куртке, большой, кудлатый, с немного одутловатым лицом и очень толстыми губами, всегда мокрыми.
Лафар знал, что родом Блюмкин из Черниговской губернии, учился в Одесском техническом училище, возглавлял разведывательный отдел 3-й Советской Украинской армии, а в конце мая 1918 года по рекомендации ЦК партии левых эсеров был принят в ВЧК и сразу же назначен Дзержинским на ответственный пост заведующего отделом контрразведки.
Блюмкин много пил и в пьяном виде куражился, безобразничал.
Как-то зашел в «Кафе поэтов» молоденький актер мейерхольдовского театра Игорь Ильинский. Что-то не понравилось чекисту в поведении актера.
— Хам! — заорал Блюмкин.
И вытащив из кармана браунинг, наставил его на актера.
— Молись, хам, если веруешь!
Буйный нрав Блюмкина в кафе знают, кто-то виснет у него на руке и отбирает оружие.
Ильинский стоит ни жив, ни мертв, белый, как мел.
А вскоре разразился скандал, о котором узнала вся Москва.
В тот день Блюмкин пришел в «Кафе поэтов» навеселе и тяжело опустился на стул. Подняв глаза, он увидел поодаль Осипа Мандельштама. Поэт знал этого чернобородого человека в кожаной куртке, левого эсера, чекиста, от которого можно ждать любых неприятностей.
Мандельштам вообще боялся всех людей в кожаных куртках, старался держаться от них подальше и не встречаться глазами. А теперь он смотрит, как завороженный, на пьяного Блюмкина и не может отвести взгляд.
