Вардан Багдасарян - Октябрь 1917-го. Русский проект

Весь этот комплекс мер в социальной политике был ориентирован преимущественно на средний класс. Но проблема заключалась в том, что среднего класса в России как раз и не было. Существовал колоссальный классовый раскол. Прежде всего в сложившейся ситуации необходимо было решение проблем беднейших слоев населения. Рабочий вопрос решался, главным образом, с учетом интереса классического квалифицированного рабочего. Однако в условиях стремительной урбанизации доминировал и все более возрастал контингент неквалифицированных кадров. Правильная по меркам типичной европейской страны политика П. А. Столыпина применительно к России давала сбой.

Столыпинские хутора не имели ничего общего с фермерскими хозяйствами капиталистического типа. Ни о каком фермерстве при 5–7 десятинах крестьянского землевладения не могло идти и речи. При ликвидации чересполосицы крестьянин попадал в зависимость от стихии. Следствием столыпинского реформирования стала приостановка начавшегося в конце XIX в. перехода сельского хозяйства от устарелой трехпольной системы к многопольным севооборотам. Раздробление крестьянского мира также стало препятствием технической инноватизации села. Тезис большевистской пропаганды, что, только вступив в колхоз, крестьяне смогут купить трактор, имел под собой определенную долю обоснованности. Провал аграрной политики Столыпина иллюстрирует голод в последний год его премьерства, охвативший до 20 губерний. Причем наиболее тяжелое положение сложилось именно в районах хуторского и отрубного землепользования. Если принято осуждать большевиков, препятствовавших деятельности политически чуждых им организаций по оказанию помощи голодающим Поволжья, то таким же образом надлежит порицать аналогичные препятствия, чинимые столыпинским правительством во время голода 1911 г. В частности, были пресечены попытки содействия голодающим Пироговским и Вольно – экономическим обществами.[31] Статистика свидетельствует, что в 1913 г. душевое потребление продовольствия было ниже, чем во времена, предшествующие столыпинским реформам. Так, москвичи в начале века потребляли ржаной муки 6,38 пуда в год, в 1912 г. – 5,55; пшеничной муки соответственно 5,16 и 4,85; крупы и пшена – 2,46 и 1,46; картофеля – 2,67 и 2,48; мяса – 5,12 и 4,59; рыбы – 0,88 и 0,74; сахара – 2,05 и 1,98; овощей – 2,19 и 1,93. С учетом растущей численности населения Россия шла последовательно к порогу продовольственного кризиса.[32]

Опасность демонтажа общины для России обнаружилась в Первую мировую войну. Вопреки предположениям, что частник будет более склонен к проявлению патриотизма как человек, защищающий свою собственность, открылась прямо противоположная картина. Крестьянин – единоличник не желал ни идти на фронт, ни снабжать армию продовольствием за бесценок. Ленин был совершенно прав, когда говорил о кулацком саботаже. Политика военного коммунизма была, как известно, еще до большевиков апробирована царским правительством. 20 ноября 1916 г. министр земледелия А. А. Риттих подписал распоряжение о введении продразверстки. Только с октября 1915 по февраль 1916 г. власти 50–60 раз прибегали к карательным реквизициям зерна, понижая ими же самими установленные твердые цены. Таким образом, отнюдь не большевики ликвидировали столыпинскую аграрную систему. Сама жизнь отвергла ее как несостоятельную.[33]

Общину было невозможно демонтировать премьерскими рескриптами, ибо она укоренилась на уровне архетипов сознания русского крестьянства. Несмотря на государственный натиск общее число крестьянских хозяйств, вышедших из общины за 1907–1915 гг., немного превышало 16 %. В центральных русских губерниях оно не было выше 2–5 %. Со смертью Столыпина показатели выхода сократились почти в 20 раз, что подтверждает политическую и искусственную подоплеку всей аграрной кампании.[34] За 1908–1914 гг. полиция зарегистрировала 1583 крестьянских бунта, что свидетельствует о неприятии столыпинской политики наиболее значительной частью россиян.[35]

Непременным аргументом в пользу столыпинских реформ является сегодня ссылка на прогноз ведущего французского экономиста начала 20 века Эдмона Тэри в его представлении парламенту: «Если у больших европейских народов дела пойдут таким же образом между 1912 и 1950 гг., как они шли между 1910 и 1912, то к середине настоящего столетия Россия будет доминировать в Европе, как в политическом, так и в экономическом и финансовом отношениях». Следует сказать, что, и проводя совершенно иной государственный курс, нежели при столыпинском премьерстве, Советская Россия действительно к середине века занимала доминирующие позиции на континенте. Начавшийся в 1909 г. промышленный подъем ни в коей мере нельзя классифицировать как экономическое чудо. Доля России в мировом промышленном производстве хотя и возросла, но незначительно – всего на 0,3 %, составляя к 1913 г. лишь 5,3 %, что соответствовало пятому месту после США, Германии, Великобритании и Франции. За тот же период объем представительства экономики Соединенных Штатов в выработке промышленной продукции увеличился на 5,7 %. Еще меньше была ее доля в мировом экспорте – 4,2 %. По темпам экономического роста Россия отставала не только от США, но и от Японии и Швеции. Она производила промышленной продукции в 2,6 раза меньше, чем Великобритания, и в 3 раза – чем Германия, хотя и опережала их по интенсивности роста. Ликвидировать отставание при существующих темпах развития в ближайшие сроки и даже в период, определенный Э. Тэри, не представлялось возможным. Представительство России в мировом промышленном производстве почти вдвое было меньше доли ее населения среди жителей земного шара (10,2 %). По производству промышленной продукции на душу населения она пребывала на уровне Италии и Испании, заметно уступая ведущим индустриальным державам. Так что столыпинский вариант модернизации существенно уступал по своим производственным показателям индустриализации большевиков.[36]

Большевистская революция была в известном смысле контрреволюцией. Она в применении к большинству крестьянского населения представляла собой реакцию на столыпинское разрушение общинного уклада. Реформы П. А. Столыпина выводили Россию за рамки цивилизационной модели, тогда как большевизм аккумулировал силы цивилизационного отторжения..

Падение монархии в 1917 году – это был катастрофический системный обвал государственности. «Русь, – свидетельствовал философ Василий Розанов, – слиняла в два дня. Самое большое – в три… Не осталось Царства, не осталось Церкви, не осталось войска и не осталось рабочего класса. Что же осталось-то? Странным образом ничего».[37]

Повторно такой же обвал случится в августе 1991 г. И опять Русь, теперь уже в виде некогда могущественного СССР, «слиняет» в два-три дня. Не останется ни советской государственности, ни коммунистической идеологии, ни армии с КГБ, ни самой многонациональной общности. В самой повторяемости сценария стремительной гибели проявляется определенная закономерность. В этом состоит также и предостережение об иллюзорности стабильности. Гибель системы может наступить достаточно быстро. Накапливаемые противоречия рано или поздно должны проявить себя в виде кризиса. К 1917 г. такого рода противоречия достигли критического порога, но не были своевременно купированы. «Виноваты все мы, – объяснял случившееся по прошествии четырех лет один из политических эмигрантов, – сам-то народ меньше всего. Виновата династия, которая наиболее присущий ей, казалось бы, монархический принцип позволила вывалять в навозе; виновата бюрократия, рабствовавшая и продажная; духовенство, забывшее Христа и обратившееся в рясофорных жандармов; школа, оскоплявшая молодые души; семья, развращавшая детей, интеллигенция, оплевывавшая Родину…»[38] Рассмотрим далее те составляющие положения дел в стране, которые в совокупности проявились в феврале 1917 года в обвале государственности.

Экономика Российской империи была предельно демонетизирована. Постоянно ощущаемый дефицит финансов сдерживал развитие. По количеству денежных знаков на одного жителя Россия отставала от Австрии в 2 раза, Германии и США – в 4,5 раз, Англии – в 5,5 раз, Франции – в 8,7 раз. Финансовый дефицит являлся удавкой экономического развития Российской империи. [39]

Демонетизация определялась в значительной мере высокой ставкой кредитования. Государственный банк Российской империи устанавливал сравнительно высокий учетный процент. В конце XIX – начале XX вв. ставка кредитования в России была самой высокой в Европе. Это заставляло российских промышленников кредитоваться на Западе. Стремительно рос внешний долг.

Естественной мерой в ситуации финансового кризиса является, казалось бы, понижение ставки кредитования в банках. Именно таким образом реагируют на кризисную ситуацию банковские структуры во всем мире. Банки Российской империи действовали принципиально иначе, повышая ставку кредитования в ситуации кризиса. В результате кризисное состояние только усугублялось.