Молитвы о воле. Записки из сирийской тюрьмы - Катерина Шмидтке
Наш охранник таким визитам был не рад, ведь каждый раз ему надо было присутствовать, а ему хотелось смотреть телевизор.
— Сенсей Мухаммад уехал в Иорданию, теперь всем заведует сенсей Джихад, — делились со мной последними новостями ребята из клуба айкидо.
Это было что-то из другой вселенной.
Не обошлось и без чудес. Пришел мой товарищ и вручил мне плюшевого медвежонка.
— Что это? — спросила я его. — Ты же знаешь, что я ненавижу такую милоту.
— Да! Я помню! — сказал он и подмигнул. — Потому и принес!
Я пожала его руку. Охранник просмотрел все вещи и провел меня в камеру.
— Ой! Какая прелесть! — завизжали эфиопки, любуясь медвежонком.
Я резко оторвала ему голову. Девушки ахнули и замерли. В плюшевом медвежонке оказались пленки. Те, что я отдала на проявку или на дополнительную печать. Юсуф сжег не все!
Весь вечер я разглядывала негативы, пока мои сокамерницы пришивали голову своему новому другу.
Учитель Басам узнал о том, что в тюрьме некоторые бывшие домработницы до двух лет дожидались депортации. Его это тронуло. Он сказал мне, что обсудил с начальником тюрьмы и девушкам обещали помочь.
За день до моей депортации к нам в камеру посадили женщину из Индонезии. Четыре года она работала домработницей в арабской семье в Дамаске. Ее не били, не обижали и честно платили. Когда срок действия контракта закончился, ее добрые работодатели сказали, что отвезут ее в Ливан, где ее посадят на самолет. Хозяева вывезли ее в Тартус, на побережье, и сказали, что это Бейрут. Там они оставили ее на остановке и уехали. Когда женщина спросила у прохожего, как пройти по адресу Бейрут, посольство Индонезии, ее передали в полицию, а потом и в тюрьму. Она отсидела три дня в Тартусе. Ее наниматели говорили на английском, и за четыре года жизни в столице она не выучила арабский язык, поэтому при допросе ее заподозрили в пособничестве боевикам и перевели в тюрьму Политической службы безопасности в Дамаске. Там она просидела десять дней, и теперь ее перевели к нам.
— В камере вообще нет места! — рассказывала она про тюрьму политических.
— Да, да! В нашей тоже! Место моей подруги было у туалета, — вставила я.
— У туалета? — переспросила она. — Это еще что! Когда меня привезли столичную тюрьму Политической службы безопасности, то мое место было в туалете!
Особое ударение она поставила на слове «в». И я поняла, что в нашей камере в Алеппо было не так уж и плохо.
Она рассказала мне, что их камера была чуть больше нашей, около пятнадцати метров, но сидело в ней больше сорока человек. Первый четыре дня она жила в туалете. Потом к ней подселили еще одну новенькую.
— Она была довольно буйная, — говорила индонезийка. — Но мы были вместе всего два дня. Потом кого-то выпустили и мне дали место в самой камере.
Я расспросила ее о жизни в туалете.
— Довольно неплохо, — сказала она. — Вода под боком и можно сидеть с прямыми ногами. Только его надо было освобождать, когда кому-то из сорока заключенных женщин приспичивало использовать горшок по прямому назначению.
Я спросила ее, всех ли новеньких селили в туалет. Она ответила, что была одна женщина, которой дали место сразу в камере и даже разрешили лежать на боку.
— Но я ей никогда не завидовала, — добавила она. — У нее было пулевое ранение. Она забирала ребенка из школы, когда на улице началась перестрелка. Ранило ее и семилетнего сына. Несмотря на свои ранения, она донесла сына до больницы, где мальчика забрали, а ее после перевязки отправили прямо в тюрьму.
Здесь она просто разревелась, и я тоже не смогла сдержать слез.
— Они не понимают, что пули летят во все стороны и могут попасть в любого!
Мы сидели около минуты молча и пытались успокоиться. Остальные девушки тоже притихли. Хоть они и не знали английского, но поняли, что мы разговариваем о чем-то горьком, что нам надо выговориться, и эмоционально все прониклись.
— Она умерла, слава богу! — сказала она. — Детей только жалко. Она все мучилась и переживала о судьбе сына. Она не знала, жив он или нет. Никто ничего не говорил. Перевязки ей не делали, только давали аспирин…
Она опять разревелась. Я подумала о Зиляль. Ее ведь тоже подозревают в пособничестве боевикам, а значит, ее жизнь совсем ничего не стоит.
Потом я услышала свист плети. Я его за милю узнаю. Моя собеседница тоже обратила внимание на звук и вся сжалась. Я огляделась по сторонам и сразу все поняла. Дверь камеры была открыта, и я вылетела в коридор. Когда бежала к комнате охранника, то в мыслях проносилось: это не по пяткам, не по пяткам! Тогда как? Неужели по груди?
В комнате охранник работал плетью над Мими и Мадиной. Он выбрал их для наказания, потому что они стали моими подругами. Охранник бил их по рукам. Те же послушно стояли перед ним, покорно вытянув вперед руки. Мими всхлипывала, а гордая Мадина плакала молча. Наш охранник озверел. Эта сволочь выбрала для порки двух моих самых близких сокамерниц! Они говорят, что не бьют иностранцев?! Это ложь! При мне били двух эфиопок! Или что, дело в цвете кожи?
Я еле сдерживалась, чтобы не броситься на него с кулаками.
«Он полицейский! А я заключенная! Драка не поможет! Что он сделает с ними, когда меня выпустят?» — вертелось в моей голове, и в потоке эмоций не поняла, что причиной была я.
— За что? За что ты их избил? — повторяла я вслух.
— Ты шлюха! — наорал он на меня. — Почему ты сразу не сказала, что ты — шлюха? Ты мразь и лгунья!
Я не знала, что на него нашло, но он продолжал оскорблять меня. Девушки воспользовались моментом и убежали в камеру. Потом охранник продолжил:
— Ты — шлюха, именно поэтому к тебе не пришел посол! К Кристине пришел, а к тебе — нет! Ты нам наврала!
Тогда я поняла, что дело было в новой рубашке. Наш охранник купил новую рубашку в надежде покрасоваться
