Александр Лепехин - О Туле и Туляках с любовью. Рассказы Н.Ф. Андреева – патриарха тульского краеведения
– Продолжай, служба, мы слушаем тебя на оба уха. Отец их помер, а сынки и принялись кутить на пропалую. Видно на беспутные дела ума у них хватало, продолжал привратник. Откуда не возьмись друзья, приятели и знакомые понавязались к ним на шеи, прилипли, как банный лист. А все лизоблюдничать собирались у глупышей. Пошли закуски и попойки каждый божий день. Что ж? Погреба рейских вин были свои, сахару и чаю вволю, так и пей сколько душе угодно, душа меру знает. Но пить до дна не видеть добра, по пословице. И пошли у них, ваше высокоблагородие, банкеты, вечера с музыкою и актеры на киатре представляли разные комедии; а нередко задавали и пир на весь мирвались комар и муха! Поякшались и с цыганством: добрые люди к заутрени бывало спешат, а у них в палатах идет дым коромыслом. И в картишки боловались, но шулера зло надували их, когда бывало они под хмельком; да и трезвые сядут, бывало, играть в эвти пеструшки, ну, как кур во щи всегда пробубенятся. Говорится пословица: худому сыну не помощь отцовское богатство, которое они ухитрились порешить ровно в три года, обрешпектились, остались ни при чем, как рак на мели. Куда и лизоблюды подевались, все схлынули, как мутная, грязная вода, будто яга баба помелом смела! В народе говорится повадился кувшин по воду ходить, там ему и голову сломить. Но что из эвтова, если у глупышей остались головы на плечах? На какую надобность они бы им пригодились без богатства, которое у них меж рук прошло? Примером сказать: пустая граната, али бранскугель без артиллерийского состава, что в лабораториях делают, годятся разве кадушки парить, философстовал солдат после нюханию табаку. Поспустив все, что имели, продолжал он, утираясь своею тряпкою, глупыши обедняли, а известное дело, что пуставя сума, хоть кого сведет с ума. Один из них с горя в могилу свалился, а другой от долгов на Кавказ убежал, – там и живот свой положил. (Худая трава из поля вон!) К эвтому то купчине, отцу негодных парней, годов с пяток тому назад будет, приходили мы об маслянице. Не тем будь помянут покойник, а уж он нам задал такой камуфлет, в такой конфуз привел, что отбил было охоту с проздравлением ходить.
– Что, служба, спросили мы, видно проштыкнулся, на проклятого скрягу напал?
– Да, ваше высокоблагородие, отвечал он, проштыкнулись было, к такому скупяге судьба заманила, который над медным пятаком, бывало, трясучкою трясся. Но ведь и на всякаго мудреца бывает много простоты, а мы люди безхитростные, смиренные, пороху не выдумаем и курицы не обидим, так над нами ухмыляться очинно можно богатым людям. Расскажи пожалуйста, как и чем тебя обидели?
– Извольте, ваше высокоблагородие, ради стараться. Пришли мы эта к нему на прощальный день по русскому обычаю. Он увидел нас в окошко и начал стучать пальцем по стеклу и махать рукой, зазывая нас к себе в палаты. Вот мы и вошли в горницу. Хозяин выслал нам водки и целый блин в переднюю, а немного погодя, когда один из холопей ввел нас в кабанет (кабинет), что ли, как эвту горницу, там называют на тощах не выговоришь), мы сказали:
– Желаем здравия Потап Дементич.
– Здорово, Голубь Турман! Ну, как поживаешь и табаком промышляешь, служивый? Отвечал он, а сам сидит себе в широком кресле перед столом, на который холоп разные закуски ставил. Положив обе толстые руки на брюхо свое, он из подлобья посматривал на нас и чему-то про себя ухмылялся. Потом Потап Дементич встал (дюжий был мужчина!) выпил этта прядочную красоулю земной настойки, да жирным пирогом начал закусывать, а икра зернистая так и течет с длинной бороды на скатерть.
Подвал флигеля усадьбы Лугининых. XVIII век.
Мы молчим, выжидаем, знаете, какая еще удаль от него будет. Доброе молчанием, ни в чем ответ, ваше высокоблагородие.
– Что же ты, Голубь Турман, примолк, не гуркуешь, аль оглох, али не нароком кто крыло зашиб в питейном? Говори как поживаешь? Повторил он, все ухмыляясь.
– Живем, мол, как Бог привел, часом с квасом, а порою с водою, Потап Дементич.
– Как так? Спросил купчина, ввалившись в мягкое кресло, как боров в логово.
– Так, Потап Дементич, имеем хлеба с кроюшку, да круп с осьмушку.
– Чего же тебе еще, Голубь Турман, помилуй! Сказал он, доедая полпирога во весь рот. Не всем же служивый, этакие пироги есть.
– Правду вы молвили, сущую правду, куда нам эвтакие сласти есть, язык проглотишь. Для наших пирогов еще дрожжи не готовы, а сварят их знать после дождика в четверг. Но нам жалко стало внучки, когда она, люба наша, сказала однажды: «дедушка! Я ходила к тетке Агафье, что чулки давала мне вязать, а у нее, дедушка, все дети ее пироги едят, а у нас никогда не пекут их, хотя вчера был великий праздник Петра и Павла..».
– Что ж ты, служивый, в самом деле прикидываешься таким неимущим, перебил он нашу речь. Я смекаю, что промысел твой не без барышей.
– Какие тут барыши, когда все в долг пишу, а в долг не дашь, так и не продашь, Потапа Дементич. Иной день и на пятиалтынный выручки не сделаешь в день. Сами вы знаете лучше нас торговые-то обстоятельства. На эвто он отвечал.
– Ох вы мелочь, голыши, лавочники, из пустого в порожнее пересыпаете, а туда же суетесь толковать о торговле: но у тебя, служивый, и лавочки-то нет. Я в тобачище твоем нибельмеса не смыслю, пес бы его взял, гадость эвтакую! Тут Потап Дементич плюнул, да выпил другую чепаруху той же настойки.
– Большому кораблю и плавание большое, а вам Потап Дементич и место столбовое, почет первой руки. Но мы … да что об нас и толковать! Мы люди Божие и только. У внуки, у слову пришлось молвить, ни платьица, ни платка на шею нет, не в чем сиротине в храм Господний к обедне пойти. А куплять-то выходит не на что, грошей нема….
– Так пусть она дома на святыя иконы молится, говорил этта он, все равно лишь бы молилась. Да ты бы, служивый, отдал бы ее на какую ни на есть фабрику в один месяц заработает деньги на платье и на платок также.
Проговоря такие речи, Потап Дементич достал из кармана полный кашелек, высыпал из него лобанчики (полуимпериалы), серебрянные рубли полтинники и начал перебирать их. Потом он сказал:
– Голубь Турман, наконец я нашел для тебя ценную монету, дороже ее нет в моем кошельке; ну, теперь марш ко мне служилый!
Мы стояли у двери, ваше высокоблагородие. Известное дело, что солдат, услышав командные слова, тотчас руки вытянет по швам. Так и мы учинили и пошли к купчине, как будто к генералу какому являться на ординарцы.
– Что с тобою делать, Голубь Турман, а разсеребрить тебя надо: очинно жалко воркуешь, говорил он. На, возьми на платья и платок для твоей внуки… и проворно всунул нам в руку… гривенник нового чекана, а сам развалясь во все кресло, захохотал так, что брюхо его заколыхалось…
– Грешно вам, Потап Дементич, глумляться над старым солдатом с тремя шевронами, отвечали мы. Старый солдат скорее протянет руку к дулу заряженнаго ружья, у которого спускают курок, нежели к вашему гривеннику. Эх, Потап Дементич, как-то вам, богачам будет умирать!
Положив на стол гривенник и сказав хозяину: счастливо оставаться! Мы вышли из его горницы. Он в след за нами еще выслал порцию и блин, облитый маслом, но мы отказались, не пожелали пить. Нам и от одной его чары очинно тошно стало на сердце. Не прошло и полгода, помнится, как послышим, Потапу Дементичу лютая болезнь какая-то приключилась. Лекаря то тот, то другой, начали его поить какими-то пойлами из аптеки. Ну мол, думаем, уходят они болящего, что уходят. Пошли мы ваше высокоблагородие, на торг старые сапоги посмотреть, не попадутся ли посходнее, а встретили похороны: народу валило по улице тьма-тьмущая, пушкой не прошибешь. Несли на кладбище Потапа Дементича в гробе, обитом бархатом и обложенном широким серебряным позументом, а покров золотой парчи аршина в четыре длинны будет скоба-скобой. Покойник лежал с открытым лицом, как живой, только что не говорил: «Голубь Турман! Возьми на платье и платок твоей внуке … гривенник!..».
– Все это вероятно отучило тебя, служба, с поздравлением ходить к богачам? Спросили мы привратника с намерением узнать, от словоохотливого рассказчика дальнейшие его приключения.
– Никак нет с, не отучило, ваше высокоблагородие, отвечал он, опять обидясь. Не принять горького, не увидишь и сладкого, гласит одна пословица, с миру по нитке голому рубашка, гласит другая и мы продолжали ходить, придерживаясь эвтих двух пословиц. Мы ходили не из какой-нибудь чарки, она подчас и на фотере у нас найдется, а для круглой сиротины, которую наконец добрые люди ублаготворили: одели и обули в такие наряды, что ей и во сне бы, кажись не пригрезились, вы видели, ваше высокоблагородие, на внуке нашей, что приходила, буднишную одежду, которую она всякий день носит, и эвта очинно хороша, красива, а как в праздник разрядится, к обедни пойдет, то и люди дивуются: откуда, говорят, у нее эвтакие наряды взялись? Бог, мол, послал руками добрых людей, отвечаем мы православным. Нашлись и другие благодетели: обещали пристроить сиротину нашу к месту, посулились отдать в швеи, и деньги за внуку сами будут платить мастерице, что мадамою зовут. Молись только Богу, служивый, говорят, за нас многогрешных, и никому не сказывай…
