Александр Лепехин - О Туле и Туляках с любовью. Рассказы Н.Ф. Андреева – патриарха тульского краеведения
– Не днем и не ночью, а в глухую полночь, перед петухами, отвечал он, обрадовавшись, казалось, случаю высказать таинственные события пустого дома, а может быть, имея намерение в свою очередь озадачить нас силою солдатских своих аргументов. Какая же нечистая сила понесет днем мертвеца с погоста? Сказал он, посмотрев на нас вопросительно. Как это можно, ваше высокоблагородие! Пожалуй, от беды не уйдешь и на будочника наткнется. Ведь мертвецы, говорят, днем ничего не видят: слепы, как совы, и наш брат, солдат, спуска давать не любит тотчас зашибет, аль алебардою поколит, разсказывал страж, энергически размахивая правою рукой, в которой держал фуражку, и подергивая левым плечем, как это обыкновенно делают жиды, но он не был жид. Это только обнаруживало несомненную истину, во-первых, и угловатость его движений, от чего из фуражки солдата вывалилась белая тряпка вместе с какими-то двумя листам писаной бумаги, которые он торопливо поднял с травы и положил опять в фуражку; во-вторых, что «служба был маленько выпивши», как выражаются туземцы реки Серебровки и Хомутовки.
– Зачем же мертвецы шлялись сюда? продолжали мы спрашивать, если не допрашивать привратника.
– Эх, ваше высокоблагородие! отвечал он вздыхая, свое доброе кому не жаль? Они шлялись сюда, в глухую полночь, перед петухами…
И не окончив фразы, привратник достав берестяную тавлинку из-за обшлага своей шинели, втянул в нос свой значительный нюх табаку, высыпав его прежде на ноготь большого пальца левой руки.
– Да сказывай живей! зачем они ходили в палаты с кладбища? спрашивали мы тоном настоятельного приказания.
Выть и рыдать! отвечал солдат, слегка покачивая головою. Воют бывало, говорят, так жалобно и пронзительно, что соседям приходилось хоть дома продавать… Овчинно страшно мертвецы выли, не по человечески, не по звериному, как собаки, аль волки, аль шакал какой воют нет, не в пример страшнее! Волосы на голове становились дыбом, лихоманка трясла тех, которые слышали эвти ужасти… Когда же ваше высокоблагородие, происходили у них там сходбища, то, говорят, бывало и внезапное освещение наподобие молоньи: вдруг эдак осветит, а там опять все темно, а рыдание и вытье продолжались. Вот какие оказии бывали, есть чего было пугаться! Видно мертвецам оченно уж жалко стало опустошенных палат, из которых все пораспродали, а мошенники порасхитили, порастащили все до синя пороха! Но только петухи в городе замахают крыльями и не успеют они еще затянуть голосистой своей песни, а мертвецы давай тягу: улепетывают себе во свояси, не оглядываясь. Сделай они оплошку на единый только миг и раздайся голос одного только петуха в ту же минуту все бы провалилось сквозь землю!!.. После петухов соседи засыпали, а в глухую полночь не до сна бывало им: тряслись, говорят, от страха, как листы на осиновом дереве, на котором удавился Иуда Искариотский, ваше высокоблагородие.
Таким образом, по расстановке окончательных слов заключительной фразы, выходит, что простодушный рассказчик произвел нас, не в пример прочим, в Иуды Искариотские, если корректор забудет поставить знак препинания там, где следует.
Между тем, как мы, слушая местную сказку привратника, глядели на капитальное здание, которое начинало отделять от нас наступающая темнота летних сумерек, к нам подошла девочка, на вид лет 12, довольно опрятно одетая, высокая ростом и очень хорошенькая собою. Откуда взялось это милое дитя, не из палат ли вылетела она, куда вместо мнимых мертвецов, видно, приходят ныне одни дети, чтобы научиться превратностям этого мира? думали мы. Обращаясь к солдату, девочка сказала сладеньким голосом:
– Дедушка, за табаком пришли.
– На сколько купляют?
– На две трынки, отвечала девочка, подавая солдату две копейки серебром, которые он положил в карман пестрого своего жилета.
– Отдай им два рожка, что в шкапу на нижней полке лежат, знаешь? Вечор ты сама свертывала их из бумаги, что у приказного покупляем…
– Знаю, отвечала девочка, собираясь идти.
– Погоди, постой, куда так спешишь? виш прыткая какая, вскричал солдат сердито, нахмурив брови и повернувшись в полу-оборота к ней. А кто пришел? спросил он, понизив голос на две октавы и, расчувствовавшись до того, что погладил девочку по голове с нежностию.
– От Викулы.
– Парменова что ли?
– Да, отвечала девочка, посмотрев на нас застенчиво.
– А четыре семерки долгу присылал?
– Нет не присылал.
– Так скажи люба моя, тому кто пришел, что мол хозяин его Викула Парменов, на целый четвертак забору сделал. Посулился было сегодняшнего числа уплат учинить, да видно забыл, курчавая голова. Накажи, чтобы безвременно утром доставил, а то товару и так пропасть расхватали без денег. А там, известное дело, и начнут завтраками кормить. Слыш, накрепко накажи!
– Хорошо, скажу, дедушка, отвечала девочка, умильно взглянув на солдата и побежала от нас к караульне, находящейся, как мы выше сказали у первой уличной ограды, рядом с воротами.
– Какую это ты, служба, бумагу покупаешь у приказного? спросили мы привратника.
– Писанную, ваше высокоблагородие.
– Листовую?
– Попадётся иной раз и листовая, а то все в трубках, в длинных свертках, наподобие бинтов, какими фершала раненых, аль больных в гошпиталях перевязывают; разве маленько пошире будут бинтов.
– А приказный, или подьячий по вашему, который носит к тебе эти бумажные свертки, где служит?
– В каком-то архиве, кажись, а заподлинно нам неизвестно в каком там судилище служит это крапивное семя.
Значило: это были старинные столбцы хранившиеся в подвалах архива.
– Не осталось ли у тебя хоть одного свертка, которые ты употребляешь на твои рожки, служба.
– Теперь нет, все порешили, на лоскутки изрезали, да рожки поделали, а в рожки табак насыпали. Ну тогда подьячий принесет, то извольте опять, сколь угодно ваше высокоблагородие. Он в мешке таскает к нам свертки: на что они годны? Крысы съедят эвтот хлам. У нас, дескать, говорит, подьячий, иногда случается сторожа печки эвтими бумагами топят, за то беремя другое дровец снесут знакомому сидельцу, что целовальником зовут, а тот их водкой, аль пивом угощает.
Так-то и везде безвозвратно погибли тысячи старинных актов, а в числе их были, без всякого сомнения такие, которые заключали в себя драгоценные исторические факты.
– А какие же бумаги вывалились у тебя из фуражки служба, которые ты опять положил под тряпку? спросили мы стража, вспомнив что он рассказывая нам сказки о будочнике и мертвецах, энергически сделал такое движение рукою, что и то и другое попадало на земь. Подавая нам листы бумаги сложенные в четверо, солдат отвечал:
– Эвтот листок ваше высокоблагородие мы давеча взяли было с собою, хотели на него полфунтика крыжовнику завернуть для внучки. Ягода нынче дешевая, нипочем, много уродилось; а торговка, тетка Степанида, в свою бумагу завернула. Не замай, говорит, служивый, твоя-то грамотка при тебе останется. Иное дело годится нос утереть, что-то ты, мол, тетка Степанида, станем ли мы бумагою нос утирать, Христос с тобою, у нас на эвто имеется платок в фуражке. А тетка Степанида на речи наши сказала, «ну уж платок! зажми им свой роток, эвтою тряпкою-то, служивый, да прималчивай». Каков, мол, есть, не в люди несть, просим не прогневаться. А на уме поддержали: сама мол ты тряпица, чертова падчерица.
– А это какая еще осталась у тебя в фуражке бумага, служба? спросили мы его, указывая на свернутый листок бумаги, лежавший за белою тряпкой, которая заменяла носовой платок, о чем был служба решительно убежден.
– Видно мы ненароком ее захватили, тоже не при нас писана: ничего не разберешь. В старину подъячии-то писывали, словно мухи бродили.
То были два довольно замечательные акта, по рукописи относящиеся к 1703 г. Одна из них, если хотите, стоила печати, – это царская грамота написанная на гербовой бумаге гораздо меньше нынешней обыкновенной формы, заменившей столбцы с 1700 г., она сложена была в виде пакета и адресована так: «На Каширу стольнику и воеводе князю Никите Ивановичу Волконскому». На другом листе, писаном другим почерком: прочитали мы целый ряд объявления, из которых одно в высшей степени куриозное; оно вводит нас в искушение: мы сомневаемся в здоровье юридического мозга того, кто писал его. Предлагаем на воззрение читателя краткое извлечение из упомянутой грамоты и этого куриозного объявления, подлинники которого хранятся в нашем портфеле.
Содержание царской грамоты заключает в себе подробное изложение жалобы стольника Митрофана Данилова на вдову Авдотью Заболоцкую, которая похитила из дома Данилова 2 детей умершего родственника его Тимофея Писарева: «знатное-де дело», сказано в этой грамоте, что она, Заболоцкая, хочет яко бы и животами и всякими пожитками завладеть… Иные-де крестьяне и люди (дворовые) всякого хлеба продали Писаревых на 15 рублев, без ведома его Данилова и кому те деньги отдали, или у них, ему Митрофану не известно. Да общая карета отца их (похищенных детей) была в доме его (их отца) умершего; и ту карету с возниками (хомутами) и с шорами и с уездниками и возжами отдал он, приказчик Лаврентий и староста с товарищи вдове Авдотье Заболоцкой, и не знамо-де для чего, а цена той кареты и возниками и шоры и уздам и вожжам 45 рублев».
