Григорий Василенко - Найти и обезвредить
И позже, на заседании особого совещания по борьбе с бандитизмом, при уточнении подробностей задуманной операции Хакурате призывал всех мыслить и действовать по-большевистски, в духе человечности.
— Бандитом Анчок не родился, — вслух размышлял он, ни к кому, собственно, не обращаясь, — человека в нем сгубило прогнившее общество, проклятая жизнь. Для того и революция свершилась, нива глубоко перепахивается, чтобы не было изгоев, не всходили сорняки. Новый, пролетарский закон гласит: нет совсем пропащих людей, надо бороться за каждую живую душу…
Разговор происходил задолго до трагедии близ Сараежь-ошха. С той поры многое прояснилось. Как иногда бывает в жизни, тайное стало явным благодаря чистой случайности. Один из участников печально памятной поездки с дровами на базар как-то отправился в соседний аул к двоюродному племяннику на чапщ — посиделки у ложа тяжело больного, с песнями и плясками, играми и угощением для облегчения телесных и душевных страданий. Ходили неясные слухи, что больной якшался с конокрадами, слыл за барышника. Теперь, прикованный к постели, хирел от огнестрельной неизлечимой раны, полученной неведомо где и как.
Бедовый, ловкий был малый, но дни его — это становилось ясно с первого взгляда — уже сочтены. То ли из побуждения дать ему возможность покаяться в смертный час и очищенным от земных грехов явиться к вратам дженнета, то ли повинуясь первому порыву возмущенного сердца, дядя на следующий день прямым ходом отправился в ревком. Велел пригласить эфенди и при нем, не страшась накликать позор на весь свой род, присягнул на коране, что шея его племянника перевязана точно такой же материей, какую его сосед и друг Берекет сторговал у русской беженки на белореченской ярмарке…
И умирающий, должно быть, тоже счел последним своим долгом очистить совесть перед аллахом и людьми. Старуха Кадырхан, родительница его, ползая на коленях в присутствии родни, предревкома и муллы, во имя пророка заклинала открыть истину. И он внял материнским мольбам. Он прохрипел, с большими паузами, с десяток слов, из которых можно было понять, что с пулей в горле вывалился из седла, когда уходили от погони после налета на общественную конюшню в Хатажукае, и рану ему замотал тряпкой подобравший его в свою тачанку Анчок.
В эти именно мгновения у ревкомовского писаря и переводчика Аюба, заносившего показания в протокол, закипело сердце. Заколотило парня в ознобе безысходного гнева. Нескоро потом смог руки и колени унять. А когда немного успокоился, силился понять разумом, отчего же оно «закипело», отчего чаша терпения переполнилась, — вдруг открылось то, что долго теплилось робкой мыслью: «Хватит разговоров о спасении заблудших душ. Анчока надо убить, как бешеную собаку. Он не уйдет от моей руки…»
Клятва мстителя на другой же день начала воплощаться в действие. Глуша в душе неверие в задуманное, изложил в ревкоме свои соображения. Они сводились к тому, чтобы внедриться в бандгруппу, разложить ее изнутри.
— Среди втянутых в неправедное дело путем обмана и устрашения, — рассуждал он, — непременно найдутся уставшие от неприкаянной жизни, сознающие, что каждый лишний день множит бессмысленные жертвы и утяжеляет бремя вины, способные внять голосу рассудка — и покориться. Если же это не удастся — буду дырявить башку главарю при первом же удобном случае, и все тут.
К этому времени, похоже, и сам Хакурате понял тщетность своих попыток воздействовать на головорезов увещеванием, добротой и справедливостью. Предложение ревкома, однако, вызвало у него возражения, идея чуть не была убита в зародыше. Несогласие свое он мотивировал тем, что «юный джигит, замысливший обращать матерых волков в кротких овец, возрастом своим, внешним обликом и духовным складом не производит впечатления человека, которому свойственны коварство и лицемерие, без чего роль лазутчика, искусная двойная игра едва ли удастся».
— Возможно, у ревкома найдется другая, более подходящая кандидатура… — Заметив, как залился краской и потупился Аюб, он улыбнулся, словно извиняясь, и продолжал неторопливым, тихим и каким-то очень сердечным голосом: — Здесь не должно быть места чувству обиды, берущему верх над здравым смыслом. И азартным импровизациям тоже — они всегда чреваты плачевными последствиями… Хотя вас и рекомендовали как человека с большим самообладанием, но поймите — одно-единственное необдуманное решение или действие может привести к непоправимым бедам…
Не привыкший быть в центре внимания Аюб растерялся окончательно, безбожно терзай на коленях бескозырку, что выменял на кубанку у русского моряка. Проваливалась затея, не дававшая ему житья! Измученный страстями и болями последних недель, он готов был расплакаться. И только необходимость безропотно внимать поучениям старшего смирила мальчишеский порыв. Хотелось на людях, без всякого стеснения высказать наболевшее. Что душа тоскует по большому героическому делу, поднимающему над ежедневной беспросветной обыденностью. Что он постоянно ловит себя на мысли, которая не может не угнетать: в масштабах всенародной борьбы ты — всего лишь жалкая пылинка. И что нет никакой мочи сложа руки ждать часа мести…
— Втереться в доверие к Анчоку — дело совершенно невозможное: болезненно подозрителен и осторожен до крайности. Даже к самым своим близким, — продолжал Хакурате. — Можно бы, конечно, попробовать усыпить его бдительность засылкой ложного перебежчика, якобы натворившего бед и спасающегося от суровой кары. Но на простом конокрадстве или, скажем, поджоге скирды казенного сена Анчока не проведешь — требуется злодейство пострашнее. Временем же для более серьезного спектакля мы не располагаем, дорог каждый день.
— Товарищ Хакурате! — наконец-то решился Аюб после долгой напряженной паузы, голос его дрожал от волнения, и речь выходила довольно сбивчивой. — Вы как-то говорили нам, что не заслуживает чести именоваться чекистом тот, кто не обладает известной долей безрассудства в отношении к такой ценности, как собственная жизнь… Еще вы рассказывали, что когда в молодости начинали революционную деятельность, у вас было предчувствие, что эти годы потом будут самыми счастливыми в вашей жизни… Почему же вы теперь не сочувствуете другим? Я прошу: дайте мне полную свободу действий — и бандюга, этот мучитель трудового народа, сам падет, как говорится у адыгов, на выставленный вперед нож…
Гул одобрения почти заглушил последнюю фразу. Члены ревкома переглянулись со всем понятной усмешкой в глазах: ловко, красиво малый поймал на слове человека вдвое старше себя. Молодец, честно положил Шаханчерия на обе лопатки!
Усталое лицо Хакурате разгладилось, живая игра его черт отражала тонкую и чуткую работу духа. Сраженный правотой комсомольца, он улыбнулся, потрогал карандашом за ухом.
— Юный джигит, оказывается, не так прост, как показалось с первого взгляда… Ну что ж, дадим ему возможность проявить свою доблесть. Чтобы в старости не стыдно было вспомнить о минувшем. Есть дело, достойное настоящего чекиста, заслуживающее того, чтобы обратить на него горение души, жажду подвига и славы… Я имею в виду вызволение Баязета…
На долгую, томительную минуту воцарилась тишина, в которой слышались лишь биение собственного сердца да шипение пламени в каганце. Растерянно оборачиваясь на чей-то тяжкий вздох, Аюб вдруг четко и ясно осознал, в какой переплет он угодил из-за своей горячности. Лихорадочно прикидывал в уме, каким образом, не роняя достоинства, выйти с честью из щекотливого положения. Повинуясь какой-то внутренней подсказке, твердо отчеканил:
— Спасибо за доверие, товарищ Хакурате. Не подведу.
Только потом, когда прошло опьянение общим вниманием и настала пора рассуждать трезво — ужаснулся: явно не по зубам показалась вожделенная добыча. Ум и сердце долго маялись в разладе. Оставалось лишь уповать на то, что правда и добро всегда берут верх над кривдой и злом. Баязет — это воистину мечта заветная, сокровище бесценное. И не только в понятиях юнца, которому верования и обычаи предков сызмальства внушили чувство преклонения перед добрым конем.
Баязет, золотисто-гнедой масти скакун, за минуту пролетал версту и был так красив и изящен, что глаза мутились от восторга и умиления у каждого, кто любовался им. Если бы даже бог захотел создать что-либо более совершенное, и то, пожалуй, не сумел бы. Породу шагиде вывел человек. По неписаной родословной, предок жеребца Баязета в девятом колене происходил от черкесского рысака и неджеда, породы, которая даже у себя на родине, в далекой Аравии, давно уже выродилась. Он вобрал в себя все лучшие качества предков: благородный темперамент, иноходь, стать, выносливость, быстроту — и был одним из немногих племенных производителей, уцелевших к концу военного лихолетья.
