Георгий Задорожников - Мемуары старого мальчика (Севастополь 1941 – 1945)

Ружьё в собранном виде всегда висело на ковре над кроватью. Тут же висел патронташ с готовыми к бою патронами. Когда дома никого не было, я снимал ружьё и просто держал и любовался им, а иногда перед зеркалом демонстрировал себе повадки опытного охотника. Клацать курками, было строжайше запрещено.

Итак, наши уехали. Вернуться на другой день. Наступила ночь. Спит маленький братик, дремлет над вязанием бабушка. Я занимаюсь печатанием и проявлением ужасных по всем качествам фотографий. Я только учусь. Самоучка. В семье и ближайшем окружении никто не смыслит в этих делах. У меня наверняка самый первый в Севастополе, среди мальчишек, фотоаппарат «Фотокор», большой, с раздвижной гармошкой и на громадной треноге. Это подарок старшего брата отца, дяди Володи, полковника НКВД, директора Ленинградского завода пограничных катеров. Он-то мог позволить приобрести такую дорогую вещь.

Свет красного лабораторного фонаря из плафона от катерного топового огня, создаёт таинственную атмосферу и усиливает чувство ночной настороженности.

Где-то у меня на оголённый провод пролился проявитель, слышен тихий треск электроискры и противный запах горелой резиновой оплётки. Дядя Вася – электрик, при уходе, спокойно сказал: «Где-то коротит». И спокойно ушел. Так что меня это почему-то не волнует. Сказал дядька что коротит, значит так надо. В доме тишина и покой.

Вдруг сильный удар в одно, из заколоченных окон, отлетела и упала на пол одна из досок. Бабушка встрепенулась и тут же закричала: «Жорка, воры!». Следует тупой удар в ворота, и кто-то снаружи с неимоверной силой начинает их раскачивать. Мощный засов ходит туда-сюда и кажется, движется. «А вдруг выскочит из петель» – проносится нелепая мысль. На наши окрики супостат не отвечает, только что-то мычит. Мы в страхе, мы в волнении, мы, наконец, в панике. Мы одиноки, особняки отстоят далеко друг от друга, никто не услышит, а услышит, разве рискнёт бежать на помощь. Я никогда не матерился дома, но тут из меня понесло, всё что знал. Краем душонки чувствую бабкино одобрение. Голос ещё в периоде мутации, даёт петушка, но угрозы оторвать, прибить, зарубить усиливаются. Но ворота уже и как бы хотят раскрыться. Спускаю с цепи Рекса. Страшный зверь подбегает к воротам поднимает ногу и даёт струю, а потом весело убегает вглубь двора. Я бегу за ружьем, заряжаю оба ствола. Я переполнен отвагой и страхом. Предупредительный выстрел вверх. Возня за воротами продолжается. Выстрел по воротам. Нападающий не реагирует. Перезаряжаю ружье. Маленький отважный дурачок лезет на крышу, чтоб открыть огонь прямой наводкой по человеку! Господи, останови его, вразуми его, отврати беду! Ведь убьёт, «ибо не ведает, что творит»! Очень крут скат крыши и стрелок боится соскользнуть вниз прямо в лапы бандита. Ещё один выстрел вниз, в землю, в направлении ворот. Несчастному, приговоренному к расстрелу, будто и не слышно ничего. Скорей всего так и есть! Ему надоело сражение с чужими воротами и, пьяно ругаясь, он удаляется, судя по звуку на другую сторону улицы. Наступает тишина, приходит дрожь в коленки и короткое отупение. Потом приходит мысль, что я герой, отстоял родной дом. Бабушка, глупая женщина и паникерша, одобряет действия юного идиота. «Молодец» – говорит. Ложусь, но долго не могу уснуть. Утреннее пробуждение окружено славой и почитанием всей родни. Они горды мной, но сдержаны. Но велено молчать и: «никогда никому, ни полслова». «Ночь, стрельба, милиция, разборки и неприятности». «Арестуют, конфискуют, оштрафуют». Но всё обошлось. Соседи говорили, что что-то слышали. Что на помощь звали. Что хотели, но не успели, да и страшно было, ведь ночь на дворе.

Спустя годы, я не раз возвращался к этому происшествию. В молодые годы перевешивала отважная составляющая в действиях мальчика, к зрелости пришло: «Господь отвёл беду. Всё могло обернуться большим несчастием».

Послесловие

Белый город, синие заливы,

На высоких мачтах – огоньки…

Нет, я буду все-таки счастливым,

Многим неудачам вопреки.

В том, что я написал, нет ничего вымышленного. Все это было, все это я видел, а то, что не видел, слышал из первых уст. А что же было дальше, спросит любопытный читатель? Что этот мальчик, который что-то там видел? Мы все в детстве что-то видели и иногда такое… Даже очень неприличное, что теперь прилично? Что с ним стало, «а был ли мальчик»?

Мальчик рос, рос и состарился. И это можно считать его главным достижением в жизни. Причем, к происходившему с ним он не прилагал почти никаких усилий. Все шло самотёком, по воле проведения, па судьбе. А то, что доставалось ему с трудом, что было предметом желаний, стоило больших усилий, когда сбывалось, оказывалось не нужным.

Например, с детства я мечтал о велосипеде. Трехколесный велосипед не в счет. Изделие, выполненное кустарным Совпромом, проскакало подо мной не более 20 метров и пало «на передние». Что интересно, такого не бывает, у велосипеда одновременно расклеились на стыках резиновые трубки, изображавшие шины на колесах, а хилые жестяные планки, вместо спиц у переднего ведущего колеса, вылезли из пазов, и обод мгновенно стал овальным. Росинант скончался. Обретение желаемого и мгновенную его утрату я перенес стойко, как положено легендарному красному кавалеристу. Велосипед, действительно, был обмазан красной краской. Если послюнявить палец и потереть по окрашенной части лежащих останков, палец становился красным, и им можно было писать слова на побеленном заборе. Что и проделал подъехавший удачливый велосипедист. Кратким словом он обозначил произошедшее событие.

Вскоре после войны папа нашел где-то старую велосипедную раму, с рулем, седлом и одной педалью. Мама сказала: «Будешь хорошо учиться – папа сделает тебе велосипед». Я продолжал учиться плохо. Не потому, что не верил в осуществление папиного замысла. Просто я уже не мог изменить состояние, в котором плотно обосновался. Но папа все же создал из ничего велосипед для своего недоросля. На латаных камерах и старинных покрышках я, испытывая восторг, выехал на улицу. И опять процесс катания был крайне краток. Резина исторгла из себя остатки воздуха, и Боливар осел на жесткие ободья. Понуро я приплелся домой. В те времена магазины не торговали велосипедными камерами. Мальчики жили без камер и даже без велосипедов. Ну так что же! Мы ли не изобретатели? Вместо камер под покрышки вставляются дюймовые водопроводные шланги, тяжелые и заскорузлые. Велосипед трудно разогнать и так же трудно остановить его разудалый разбег. Законы инерции познаются не в школе, а на практике. Велосипед предпочитает ездить только по наклонной вниз. Обратный путь ему не ведом и для него неприемлем. Он живет отдельной жизнью от меня. Я его обслуживающий персонал. Еще долго не будет открыт синдром хронической усталости, а я уже в теме. Мы расстаемся. Велосипед ушел отдыхать.

Спустя много лет я оказываюсь в состоянии купить много велосипедов, но мне теперь не нужен ни один. Мы с взрослым сыном обсудили подобные явления, когда желаемое приходит спустя определенный временной промежуток, но в нем уж нет необходимости. Для себя мы определили это как «синдром велосипеда». Желающим пользоваться предлагаем бесплатно, просто дарим. Однако предупреждаем, чем сильней было желание и чем дольше и тернистей был путь к его исполнению, тем настырнее, наконец проявившись, оно будет стараться укрепиться в вашей жизни, только вам это будет уже безразлично и не нужно.

Но мы отвлеклись. Что же было с мальчиком в антракте, между детством и старостью? Кое-как отслужив обязанность ходить в школу, я захотел стать морским офицером, потому что красивая форма, и девочки будут смотреть. Будучи здоровым и всесторонне спортивно развитым, я оказался «не годным к военной службе в мирное время», но в военное время будьте любезны присутствовать. Болезнь была связана с проблемной кожей и оказала на всю последующую жизнь роковое влияние. Медицина бессильна и по ныне.

Прожив 17 лет, я не заимел крылатой мечты стать определенно кем-то, да и с бескрылой мечтой не было никаких четких ориентиров. Деньги на учебу в Москве или Питере отсутствовали полностью и навсегда. Я был беспечен и инфантилен. Прочел, что в Славянское Летное (именно так было написано) училище объявлен прием без экзаменов, с выдачей формы и материальным обеспечением. Что ж, очень неплохо. Летчик, форма, девочки смотрят, бесплатное питание и главное – без экзаменов. К счастью, подруга семьи, летчица, летавшая бомбить Берлин, объяснила, что это ПТУ, где учат заносить хвосты кукурузникам и перебирать грязные масляные внутренности моторов. В общем, «от винта!»

Время подачи документов для поступления в вуз приближалось к критическому. Сереньким тусклым вечерком мама и папа, сидя рядышком, робко спросили: «Сынок, может быть в Симферополь, в мединститут? Врач – это хорошо. Опять же, недалеко, и мы смогли бы помогать». Мне представился человек с усталым лицом, в белоснежном халате, со следами крови, беспрестанно продолжающий спасать больных, в очень приличной обстановке чистоты и тепла. Хирург! Да, конечно же, хирург, и только! Мы поехали в Симферополь. В приемной комиссии не было не души. Седовласая интеллигентная женщина сообщила, что прием документов ведется на педиатрический и лечебный факультеты. Мы с мамой переглянулись, педиатрический – понятно – детский врач, что может быть страшней. Лечебный, это тот, который лечит, трубка на шее, постукивания пальцем по голому телу, никакой романтики. Где же учат на хирургов? Тихие и печальные мы покинули здание института.