Я жизнью жил пьянящей и прекрасной… - Эрих Мария Ремарк
Вечером тоже не позвонила. Если бы я принимал участие в этом обезьяньем театре, то сейчас было бы самое время завязать. Вместо этого мог бы полдюжины раз сходить к зубному.
Почему моя жизнь должна быть под наблюдением, критикой и оценкой мисс Уилсон? Дорогой мальчик и т. д.
Сегодня утром дуновение смысла. Становишься тем, каким тебя воспринимают. Этот птенец, чью жизнь я не критикую, не задумываясь, подвергает мою жизнь критике.
Обдумал ее поведение за последние годы (да, годы!): эти насмешки, нетолерантность (хотя себя считает толерантной), чувство превосходства (с напускной благопристойностью), незаинтересованность во мне и, как само собой разумеющееся, принижение моей работы (и попытки к этому).
Если ты артист, то не должен иметь связи с публичными людьми и заводить только временные, несерьезные связи, при которых не теряешь себя. Н. хочет быть пограничным случаем – часть ее поступков доказывает это, Кокто* и т. п. Но также это доказывают ее широко распространившиеся знакомства и важность, с которой она их принимает, даже рассматривает как долг. И кем были ее мужья? Некий гонщик-модельер*, гомосексуальный друг*, которого она увела от Н. Кауарда. Разрушив их отношения, она продолжала общаться с бедным Ноэлем. Чего мог добиться Джек без помощи Кауарда? По словам Наташи, в отместку Джек вел себя по отношению к Кауарду так ужасно, что ей пришлось вмешаться.
Что сказала однажды Мэгги ван Зуйлен? Н. испорчена гомосексуалистами; у нее посредственный вкус.
Сам того не желая, подстраиваешь свою жизнь под это вечно недовольное, брюзжащее, критикующее существо – и если поднять глаза и спросить: кто делает все это? – удивишься.
Нет ничего труднее, чем избавиться от нуля. У нуля преимущества ничегонепонимания, слепого эгоизма и ограниченности, отсутствия логики, мелочности и космического идиотизма.
Прочитал несколько старых стихов в альманахе Курта Вольфа. Штадлер, Тракль, Верфель. Вдруг понял, чего так давно не хватало с тех пор, как работа стала ремеслом: энтузиазма, радости от поэтического видения, мышления и чувствования. Того, чего в Америке было еще меньше, и того, что было давно потеряно.
Я должен попытаться писать стихи. Несмотря на ремесленное шутовство, в которое погружаюсь.
Наташа, Бог знает, отвлекаясь от ее внешности, давала мне в последние годы мало вдохновения и конструктивного восторга. Все те письма, которые я выжимал из себя! Слишком многие! Она ими засыпана, не может этого выносить! Многие женщины не терпят этого. Марлен тоже.
08.08.<1949. Порто-Ронко*> понедельник
Ничего от Н. Одна из возможных причин: моя последняя телеграмма не дошла до нее, так как в своей телеграмме из Венеции она не сообщила своего адреса.
Поскольку она находит Венецию неотразимой, она может остаться там подольше, не торопиться в Виллу д’Эсте – посмотрим.
Вчера вечером просмотрел свой дневник с самого начала. Это меня несколько освободило. Так, как в этом году, я бы больше жить не хотел. Вспоминаю, что я полгода (по меньшей мере) перед этим был таким же, начиная с Парижа. И мне приходит мысль, что проклятый новый год до этого, с Штайнхардтом* и письмами Сент-Экзюпери*, – почти то же самое.
Если у меня есть разум, то я или покончу с этим без особого шума, или попытаюсь прийти к «уравнительной теории» (обманчивый выход, никто не может ограничить любовь тем, что чувствует другой, – так же, как ограничить курение, удается с мучением на несколько дней, а потом все снова, как прежде).
Или я использую то, что сейчас происходит, чтобы в будущем избегать любой ее жалобы (выдранные перья – плохое начало и еще большая бессмыслица). Это происходило в Нью-Йорке. Никаких удушающих ситуаций, как в этом году. (Браво! Браво!) Падаль действительно месяцами удерживала от работы. Когда я болел, она была строптива и не интересовалась мною. Отвратительный год, надо признать.
Хорошо.
Обменять это на весь мир недостаточно. Мои домашние ненавидели стерву, как и все, что у меня есть, – ревность, да, но что она дала мне взамен? Ничего, кроме, как время от времени, немного…
Постой! Не занимайся самоедством! Жизнь после пятидесяти все еще продолжается! Не было бы лучше не иметь ничего от этой стервы? Моя работа не закончена, мои контракты потеряны* – и нет ничего взамен.
Мне надо стать спокойнее. Спокойно смотреть, как она снова будет высказывать свои претензии, вместо того чтобы настаивать на том, и т. п.
Итак, дальше! Единственное! Прочь! Все время я возвращаюсь к этому!
21.08.<1949. Порто-Ронко> воскресенье
Вчера к вечеру следы работы*. Вечером к ужину пришел Файльхен. Давился, чесался. С ним еще час в деревне. Пару минут с Бригиттой Хорни. По дороге домой встретил Рене Подбельски. Дал ему бутылку старого «Вюрцбургер Штайн». С ним и с Фальхеном поговорил о моих трудностях. Проклятая глупость! Если бы я мог держать свой язык за зубами! Это же ничего не даст. Просто я не уверен в том, что поступаю правильно. Грета М. Х.* так не считает.
Сегодня спокойно проснулся. Так показалось, но потом мельница снова завертелась. Фокус – мадам* сегодня в Париже, и Бог знает.
Сегодня свежо. Горы над Ронко уже окрашены по-осеннему. Ветер несколько дней, на этот раз уже зимний. Хочется тишины. Но не тишины Файльхенов. Вчера вечером на площади Асконы царило типичное послесезонное настроение. Толстые, некрасивые, неряшливые люди. Пустота.
Работать, работать, работать! Считать это важным! Весь день напролет! Единственное убежище! Заставлять себя!
31.08.<1949. Порто-Ронко> среда
Вчера вечером с Эллен к Изоле. Встретил ее у дома. С ней были пара Бетузи-Доди и красивая румынка Анни. Проводил Бетузи-Доди до их дома. Они там, потому что Курт Фолькхардт на неделю в отъезде.
Эллен рассказала, как ночью в Дюссельдорфе собрали на скотобойне евреев для пересылки; наверху забивали скот; внизу находились евреи и ждали с трех до шести утра, а штурмовики заставляли их петь народные песни. О том времени, когда евреи должны были носить звезду Давида; в военное время женщины прикрывали ее сумками; пришел приказ: они должны носить ее открыто; одна из подруг в один из дней тихо говорит по телефону: это так далеко, я сегодня должна уехать, – и позже: два близнеца восьмидесяти лет, которых надо взять с собой. Эта подруга была раньше замужем за неевреем, который с ней развелся; однажды в поезде с ним заговорил обер-лейтенант, штурмовик: «Вы господин Х?» – «Да». – «Я должен вам передать, что ваша жена жива; в Х (русский город) в качестве моей секретарши; почти все остальные были расстреляны; некоторые из них выглядели лучше и
