Дмитрий Пучков - Война на уничтожение. Что готовил Третий Рейх для России
Хотя документы штаба «Ольденбург» говорили о продовольственной блокаде потребляющих областей («лесистой зоны»), принцип изъятия ресурсов не мог не применяться и в черноземье. В расположении группы армий «Юг» к плану Бакке относились благосклонно. Фельдмаршал Герд фон Рундштедт говорил: «Мы должны будем уничтожить по меньшей мере одну треть населения присоединённых территорий. Самый лучший способ для достижения этой цели – недоедание»[426]. Посетив оккупированный Киев осенью 1941 года, группенфюрер СС Фриц Заукель повсюду слышал от соотечественников разговоры о том, что десять, а может и двадцать миллионов местных жителей должны умереть от голода[427].
Любопытно, что изначально германский диктатор планировал разрушить столицу Украины жесточайшими бомбардировками. 18 августа Франц Гальдер записал в дневнике: «Киев будет превращен “в пепел и развалины” (указание Гитлера)»[428]. В этом намерения фюрера относительно «матери городов русских» были схожи с теми, что он имел по поводу Ленинграда и Москвы. Однако выполнить этот дьявольский план не удалось, и оккупационные войска столкнулись с 400-тысячным населением, судьба которого была решена на совещании штаба «Восток» в духе предшествующих решений «Ольденбурга». 16 сентября Геринг, Бакке и другие чиновники согласились с тем, что «на оккупированных землях следует руководствоваться принципом, согласно которому надлежащее питание будут получать только те, кто работает на нас»[429]. Учитывая, что многие учреждения, например магазины, библиотеки, значительное число больниц, институтов и училищ, были закрыты, множество людей оказались брошены на произвол судьбы. Устроиться на работу к немцам (даже при большом желании) могла лишь часть из них, и в основном речь шла о второстепенных постах вроде сторожа, посудомойки или кухарки. Для занимавших такие должности рекомендовался недельный паёк в 1500 граммов хлеба, 2000 граммов картофеля и 70 граммов сала. Детям и неработающим взрослым можно было надеяться ещё на меньшее: 750 граммов хлеба, 1500 граммов картофеля и 35 граммов сала. Однако это были не обязательные показатели, а, как отмечает историк Карел Беркгоф, «программа-максимум», с которой при определённых оговорках немцы могли согласиться в некоем будущем[430].
Последствия разработок штаба «Восток» сказались очень быстро. 17 октября киевская художница Ирина Хорошунова записала в дневнике: «У нас начинается настоящий голод. Хлеба нет. Его выдали дважды по 200 граммов на человека и уже больше недели ничего не выдают. Пустили слух, что хлеб отравлен, и потому его не дают населению. Но сами немцы всё время едят хлеб, очевидно не боясь отравиться. Купить до сих пор ничего нельзя. Магазины все закрыты»[431]. Похожую картину рисует и писатель Анатолий Кузнецов, который был ребёнком в годы нацистской оккупации: «Магазины стояли разбитые, ничто нигде не продавалось, кроме как на базаре, но если бы даже и магазины открылись, то на что покупать? До войны хлеб стоил в магазине 90 копеек килограмм. Теперь на базаре иногда продавали самодельный хлеб по 90 рублей за килограмм. Столько денег раньше мать получала чуть ли не за целый месяц работы. А сейчас у нас денег не осталось вообще»[432].
В поиске продовольствия большая часть населения была полностью предоставлена сама себе. Киевляне собирали каштаны, ловили кошек, птиц, а также рыбу в Днепре. Шанс на выживание давали обмен или покупка продуктов по баснословным ценам. Это можно было сделать либо на базаре, где хозяйничали спекулянты, либо в деревнях. Последнее, однако, было сопряжено с опасностью: перспектива вернуться домой после начала комендантского часа грозила расстрелом. Но главное, с ноября полиция начала блокировать провоз и даже пронос продовольствия из деревни в город. В донесении генералу Томасу от 2 декабря 1941 года о том, что крупные украинские города вообще не получают продовольствия, открыто говорится как о способе избавления от лишних ртов[433].
Общая ситуация ухудшалась. 18 ноября 1941 года Хорошунова пишет: «Вокруг уже много распухших голодных. Глядя на них, не можешь есть, кусок останавливается в горле. А помочь нечем. И мысли о голоде вытесняют все остальные. И ещё страшно, что голод лишает нас человеческого облика. Кажется, что за тарелку похлёбки, за кусочек хлеба готов отдать всё… В жалких столовых невозможно есть, потому что горящие глаза ожидающих очереди, кажется, сжигают тех, кто ест. И счастливцев таких очень мало. И едят они не так, как обычно, а едят стыдясь, склоняясь низко над тарелками. Глотают быстро, чтобы скорее уйти. Столовых мало. Они одна за другой закрываются. И есть они только при немногих так называемых учреждениях»[434].
Наступление весны не принесло выжившим киевлянам облегчения. 15 апреля Хорошунова занесла в дневник душераздирающую запись: «Голод приобретает ужасные размеры. На базарах ничего, а то, что появляется, абсолютно недоступно… Погода ужасная. Позавчера валил мокрый снег, и снова всё было засыпано снегом. А вчера и сегодня едкий молочный туман. Он сейчас съедает снег и людей вместе с ним. Люди умирают без конца. Никто не может сосчитать количества умерших людей… Люди падают от голода, и не видно просвета»[435]. Учительница Л.Г. Нартова в то же время пришла к определенному выводу: «Опять запретили торговать на базарах… Что же делать людям, как жить? Возможно, они хотят уморить нас медленной смертью. Очевидно, неудобно всех пострелять»[436].
Впрочем, после провала блицкрига голод стал использоваться не только как средство уничтожения. Теперь он превратился ещё и в инструмент принуждения к записи в остарбайтеры. Пропагандистские листовки намекали киевлянам, что в Германии их ожидает спасение от голода.
Коренное население пыталось бороться с продовольственной блокадой. Определённые возможности были у коллаборационистов, которых нацисты привлекли на службу идеями борьбы с большевизмом. В пропагандистских целях немцам приходилось иногда идти им на уступки; так, победой киевского бургомистра Владимира Багазия стало разрешение оккупантов на проезд в Киев 128 подвод с продуктами из сельской местности в октябре 1941 года. Но это был всего лишь эпизод. Впоследствии провезти еду в город неофициально стало гораздо труднее. А с лета 1942 года по указанию Эрика Коха за это взялись с удвоенной силой; как писал коллаборационист Л.В. Дудин, «на всех ведущих в город дорогах были выставлены наряды немецкой и украинской полиции, навербованной немцами из самых подозрительных элементов… Эти наряды должны были конфисковать продукты у едущих в город крестьян и даже у возвращавшихся из деревень голодавших горожан и передавать эти продукты в распоряжение городских властей»[437]. В том, что власти потом не распространяли продовольствие среди горожан, Дудин винит вороватых полицаев – они якобы всё присваивали себе. На самом деле исполнители могли что-то украсть только в одном случае – если истинные хозяева положения, руководители оккупационной администрации, смотрели на это сквозь пальцы.
Население Киева более чем с 400 000 в сентябре 1941 года (Кузнецов даёт цифру 423 000[438]) сократилось до 180 000 к моменту освобождения, то есть примерно на 240 000 человек, больше чем вполовину[439]. Около трети потерь приходится на систематические казни, в первую очередь еврейского населения в Бабьем Яру. Не менее 70 000 граждан Киева были угнаны на принудительные работы в Германию. Остальные стали жертвами голода, холода, отсутствия медицинской помощи, карательных акций и бытового насилия. Похожая ситуация была в Харькове, где зимой 1941–1942 годов также свирепствовал голод. «Гiтлер-вiзволитель» – писал мемуарист Константин Власов, освободивший харьковчан от большинства жизненно важных вещей, освободил их и от необходимости употребления пищи… Вопрос, как выжить, стоял перед многими. «У нас в коридоре жили две пары пожилых супругов. Одна пара куда-то исчезла, и больше я её никогда не видел. Другой, видно, некуда было исчезнуть, и она тихо умирала от голода. Я вначале делился с ними лепешками, а потом и сам стал пухнуть от голода… В ноябре чета Новсковых скончалась, и взрослые на тачках их куда-то увезли. Такими трагедиями был переполнен весь город»[440]. Исследователь Норберт Мюллер оценил число жертв голода в Харькове только за зимние месяцы в 23 000 человек[441].
Игорь Баринов, автор диссертации об оккупационном режиме нацистов на Украине, справедливо указал на то, что спланированный голод «вызвал массовые вспышки инфекционных заболеваний, в ряде мест переросших в эпидемии. Так, зимой 1941/42 гг. эпидемия сыпного тифа охватила Донбасс, Днепропетровск и Кривой Рог. В целом за время оккупации по сравнению с довоенным уровнем в 15 раз увеличилась заболеваемость сыпным тифом и 18 раз – дифтеритом»[442]. Как поясняет учёный, «доступ к медицинскому обслуживанию по указу рейхскомиссара Коха от 1 мая 1942 г. имели только лица, работавшие на рейх, причём зачастую оно было платным: так, цена обычной перевязки доходила до 40 карбованцев. Ситуацию усугубляли и карательные действия ведомств Гиммлера по отношению к заболевшим. СД уничтожала больных прямо в больницах, а те, кто успевал скрыться, только способствовали распространению инфекционных заболеваний». Таким образом нацистская верхушка готовила почву для колонизации Украины. В меморандуме штаба «Восток» в июне 1942-го уже прозвучал леденящий кровь эвфемизм: в отношении населения Украины предпочтительна «не эвакуация, а замена»[443].
