Виктор Гюго - Наполеон малый
Бесконечно грустное зрелище! Смотрите, какое оцепенение сковало эту силу! Какой позор сменил былое величие! Этот гордый народ, шествовавший с высоко поднятой головой, теперь опустил ее!
Увы! Луи Бонапарт не только убивал людей, он принизил души, он измельчил сердце гражданина. Надо принадлежать к породе неукротимых и непобедимых, чтобы не сойти в этот час с сурового пути самоотречения и долга. Какая-то страшная язва материального благополучия угрожает сгноить общественную нравственность. О! Какое счастье быть изгнанным, пребывать в уничижении, лишиться всего! Не правда ли, честные труженики-рабочие, мужественные крестьяне, вы, изгнанные из Франции, блуждающие без приюта, раздетые, босые? Какое счастье есть черствый черный хлеб, спать на подстилке, брошенной наземь, ходить с продранными локтями, быть вне всего этого позора и тем, кто вам говорит: «Вы француз!» — отвечать: «Я изгнанник!»
Какое убожество — этот восторг наживы и алчность, чавкающая у корыта Второго декабря! Что там, в самом деле! Поживем, будем делать дела, наживаться на акциях цинковых да железнодорожных компаний, зарабатывать деньжонки: хоть и подло, а выгодно; одним угрызением меньше, одним луидором больше — продадим хоть всю душу по этой расценке! Бегают, мечутся, обивают пороги, глотают любой срам, и тот, кто не может получить концессию на какую-нибудь дорогу во Франции или на земельный участок в Африке, выпрашивает себе тепленькое местечко. Целая толпа отважных льстецов осаждает Елисейский дворец и вьется вокруг этого человека. Жюно, находясь при первом Бонапарте, не обращал внимания на сыплющиеся осколки ядер, — а эти, находясь при втором, не обращают внимания на осыпающие их комья грязи. Разделять его позор? — да не все ли им равно, лишь бы разделить с ним его капиталы: продаются все — у кого больше бесстыдства, тот больше урвет; а ведь среди этих пресмыкающихся есть молодые люди с чистым и ясным взором и как будто еще не утратившие благородства юности, есть старики, которые боятся только одного — как бы желанное местечко не вышло им слишком поздно, как бы им не умереть прежде, чем они успеют покрыть себя позором. Один готов продать себя за то, чтобы попасть в префекты, другой — за то, чтобы стать сборщиком налогов, третий хочет быть консулом, этот мечтает получить табачную лавочку, тот — посольство. Все жаждут денег, один поменьше, другой побольше, но у всех на уме только жалованье, а отнюдь не работа. Каждый стремится хапнуть, каждый предлагает себя. В ближайшее время откроется новая должность — оценщика совести, который будет ставить на ней пробу за наличный расчет.
Как! Неужели до этого дошло? И неужели те самые люди, которые поддерживали переворот, которые дрожали перед красным пугалом и нелепыми выдумками о жакерии в 1852 году, те, которые находили, что это преступление полезно, ибо, по их мнению, оно спасло их ренту, их текущий счет, их кассу, их бумажник, — неужели они не понимают, что, когда в душе остаются одни только материальные интересы, они представляют собой не что иное, как жалкие обломки, всплывшие на поверхность после необозримого морального крушения, и что не может быть ничего страшнее и хуже, когда кругом говорят: «Спасли все, кроме чести»!
Слова «независимость», «освобождение», «прогресс», «народная гордость», «достоинство нации», «величие французов» — эти слова теперь нельзя произносить во Франции. Тсс! От этих слов слишком много шума; будем ходить на цыпочках и разговаривать шепотом. Мы в комнате больного.
«А кто этот человек?» — «Это господин, это хозяин. Все подчиняется ему». — «А-а! Значит, его все уважают?» — «Нет, его все презирают». — «Вот так положение!»
А воинская честь — что сталось с ней? Не будем больше говорить, если вам не угодно, о том, что творила армия в декабре, но во что ее превратили сейчас, кто стоит во главе ее и кто сел ей на голову? Задумывались ли вы над этим? Задумывалась ли над этим сама армия? О армия республики! Армия, которою командовали генералы, получавшие жалованья всего четыре франка в день, армия, которую возглавляли: Карно — сама суровость, Марсо — само бескорыстие, Гош — само благородство, Клебер — сама преданность, Жубер — сама неподкупность, Дезе — сама добродетель, Бонапарт — истинный гений! О армия Франции! Несчастная героическая армия, обманутая этими людишками! Что они из нее сделают? Куда ее заведут? Какое придумают ей занятие? Какие еще новые пародии суждено нам увидеть и услышать? Увы! Кто эти люди, которые командуют ныне нашими полками и возглавляют армию? Главного мы уже знаем. А вот этот, бывший министр, его должны были «арестовать» третьего декабря, поэтому он предпочел примкнуть ко Второму. Этот взял «в долг» двадцать пять миллионов из банка. А вот участник аферы с золотыми слитками. Вот тому, прежде чем он стал министром, один его приятель говорил: «Ясно: на акциях вашего предприятия вы нас обжуливаете. Мне это надоело. Уж раз кто-то мошенничает, я тоже хочу иметь свою долю». Этот, в эполетах, только что был уличен в якобы неумышленной продаже чужой собственности. И вон другой, тоже в эполетах, — утром 2 декабря он получил сто тысяч франков «на экстренный случай». Он тогда был в чине полковника: будь он генералом, ему бы дали побольше. А вот этот, генерал, был когда-то в лейб-гвардии Людовика XVIII и стоял на карауле позади королевского кресла во время церковной службы; однажды он отрезал золотую кисть от трона и сунул ее себе в карман; после этого его, конечно, разжаловали и выгнали из лейб-гвардии. Поистине, всем этим людям тоже можно было бы воздвигнуть колонну ех aere capto, [70] из краденых денег. Вот хотя бы этот дивизионный генерал, — с ведома полковника Шарраса он «отхватил» пятьдесят две тысячи франков на постройке поселков Сент-Андре и Сент-Ипполит возле Маскары. А вот этот, ныне главнокомандующий, был прозван в Генте, где его хорошо знали, «генерал Пятьсот». Этот, нынешний военный министр, только по снисходительности генерала Рюльера не угодил под военный суд. Вот что это за люди! Но не все ли равно? Вперед! Бейте, барабаны; играйте, трубы; знамена, плещите! Солдаты! С высоты этих пирамид сорок жуликов смотрят на вас!
Пойдем дальше, исследуем хорошенько этот наболевший вопрос, рассмотрим его со всех сторон.
Одного только этого зрелища — карьеры Бонапарта, очутившегося во главе государства, — достаточно, чтобы развратить народ.
Среди такого многочисленного населения, как население Франции, по вине наших общественных учреждений, коим прежде всего надлежало бы насаждать просвещение и культуру, всегда имеется класс людей невежественных, бедствующих, жаждущих лучшей жизни, мятущихся между животным инстинктом, который побуждает к насилиям, и нравственным законом, который призывает к труду. Чтобы не сбиться с пути истины и добра, этот класс, до сих пор пребывающий в тяжком, угнетенном состоянии, нуждается в чистых и святых евангельских откровениях; с одной стороны, заповеди Христа, а с другой — заветы французской революции должны наставлять его мужественным словом и постоянно указывать как на единственные светочи, достойные нашего взора, на высокие и таинственные законы судьбы человеческой — самоотречение, преданность, самопожертвование, труд, который ведет к благоденствию материальному, честность, которая ведет к благоденствию духовному. Даже и при таком постоянном назидании божеском и человеческом этот класс людей, столь достойных сочувствия и братской поддержки, нередко впадает в заблуждение. Бедствия и соблазн оказываются сильнее добродетели. Теперь вы понимаете, какой гнусный пример подает им успех Бонапарта? Несчастный бедняк, в жалких отрепьях, без средств к существованию, без работы, бродит в темноте по улице; вот он присел на тумбу; его соблазняет дурное дело, но он отгоняет от себя эту мысль; минутами он готов поддаться искушению, но потом снова преодолевает его. Он голоден и задумал совершить кражу, но чтобы украсть, надо раздобыть отмычку и забраться в дом, перелезть через стену; когда он достанет отмычку и заберется в дом, перед ним будет несгораемый шкаф; если в доме проснутся, окажут сопротивление, придется убить; при одной мысли об этом в глазах у него темнеет, волосы встают дыбом, совесть, глас божий, восстает в нем и кричит ему: «Остановись! Это зло! Преступление!» И в эту минуту вдруг появляется глава государства, он видит Бонапарта в генеральском мундире, с алой орденской лентой, позади него лакеи в расшитых золотом ливреях; коляска, запряженная четверкой лошадей, мчит его во дворец. Несчастный бедняк, который только что оттолкнул от себя мысль о преступлении, жадно глядит на это великолепное зрелище; и безмятежность Бонапарта, и его золотые эполеты, и алая лента, и ливреи, и дворец, и коляска, запряженная четверкой, — все это говорит ему: «Сумей!»
Он не может отделаться от этого видения, он следует за ним, он бежит к Елисейскому дворцу; раззолоченная толпа устремляется туда вслед за принцем, кареты одна за другой въезжают в ворота, — он видит этих счастливых, сияющих людей. Вот посланник; посланник бросает на него взгляд и говорит ему: «Сумей!» Вот епископ; епископ глядит на него и говорит: «Сумей!» Вот судья; судья смотрит на него, и улыбается ему, и говорит: «Сумей!»
