Георгий Задорожников - Мемуары старого мальчика (Севастополь 1941 – 1945)
Мама всплеснула руками: «Мой сын – хулиган! Да быть этого не может, потому что не может быть никогда». Она надела медаль «За оборону Севастополя» и пошла объясняться. Потом я слышал, как она рассказывала отцу, что директор, не вставая из-за кабинетного стола (был конец рабочего дня, и он «изрядно устал»), сообщил, что школа состоит из одних хулиганов («И мальчики кровавые в глазах»), и по законам логики ваш сын один из них. Пусть возвращается в школу, но милость директорского прощения вершится в последний раз. В те времена в Стране Советов был закон о всеобщем обязательном четырехлетнем образовании. Так что, господин-товарищ хороший, директор был обязан доучить всех без исключения до возможности поступления в ФЗУ, а иначе – «Парт билет на стол!».
Но на этом беды мои еще не кончились. Во время разговора с мамой директор справился, в каком я классе, и как моя фамилия, после чего снял с полки классный журнал и на всякий случай, для соблюдения формальностей, заглянул в него. Как же был он удивлен, когда в разделе русский язык, против моей фамилии обнаружил стройный ряд двоек. «Так он у вас ещё и двоечник!», – радостно вскричал директор. Радость его была вполне понятна, так как появилось реальное основание для моего выдворения из школы. Он вызвал к себе в кабинет учительницу русского языка, которая сокрушенно развела руками и сообщила, что, несмотря на её старания (я не помню, чтобы она со мной старалась), я катастрофически отстаю от всего класса, и нужны дополнительные занятия с репетитором.
Молодая и очень привлекательная учительница, имя и отчество которой помнится мне до сих пор, уговорилась с мамой позаниматься со мной. Эти частные уроки будут стоить 1.000 рублей. Именно такая сумма была у меня, так как я собирал деньги на аккордеон. Накопление образовалось за счет праздничных подарков от членов семьи. Щедро и часто дарила мне деньги моя тетя Татьяна после удачных торгов на рынке.
Моя мечта, черно-белый аккордеон «Хохнер» стоял на витрине магазина культтоваров, на набережной Корнилова. Подолгу простаивал я у витрины, вожделенно любуясь шикарным инструментом. Но вот, о горе мне, мечта лопнула. Мама сказала: «Вот тебе в наказание. Мы оплатим твои уроки из собранных тобой денег».
Тусклыми серенькими вечерами плёлся я в школу, где в микроскопической комнатке жили две учительницы. В комнате пахло обедом, косметикой. В маленькое оконце синел вечер. В это оконце каждый вечер по несколько раз стучал наш туповатый военрук, вызывая дам на краткие беседы. Мне ни разу не удалось вникнуть в то, что объясняла учительница. Я видел движущиеся губы, слышал звук речи и деликатно изображал внимание и даже понимание информации. На вопрос, всё ли мне понятно, следовал категорически утвердительный ответ. Так до зимы управились мы с русским. Отпустила меня учительница с понимающей печалью в глазах. Что это такое было со мной, может быть, это была болезнь, психофизическая ущербность? Со временем родное русское слово само незаметно проникло в меня. Учительница, иногда встречая в городе мою маму, спрашивала: «Ну, как Жорик?». Мама отвечала, что он поступил в мединститут. «Да что вы говорите!», – сокрушалась учительница. Спустя годы, опять тот же вопрос при встрече. Мама сообщала, что он уже работает врачом. «Да, что вы говорите! Кто бы мог подумать!?».
Весьма выразительно признаки бестолковости проявились на первых уроках английского языка. Хорошо запомнив буквы английского алфавита и их написание, я наивно решил, что уже знаю язык. А посему слова первого диктанта были записаны латинскими буквами так, как их звучание воспринимало ухо. Так девочка (girl) превратилась в «gel», так как по-русски слышится «гёл», мальчик (boy) – в «boi», и так далее. Интересно, что сидящий рядом приятель был очарован моими познаниями и переписал все с моего листа себе в тетрадь. Учительница английского была поражена такими самобытными представлениями о правилах написания вверенного ей языка. Она даже как бы обиделась и через неделю уволилась. Новая учительница, мамина школьная подруга, ставила мне положительные оценки только лишь за мое терпеливое пребывание на уроке.
9 мая 1945 года шли обычные занятия, мы заканчивали четвертый класс и готовились к экзаменам. Да, да, тогда начиная с четвертого класса и по окончании каждого последующего, вплоть до десятого, сдавались экзамены. В середине дня в класс ворвалась дочь классной руководительницы и закричала: «Мама, война кончилась!». Что было потом, какое всеобщее ликование, описано тысячи раз.
Отзвучал праздник, отгремел салют. Вернулись предэкзаменационные будни. Мы собирались вечерами в школе и под диктовку учителей переписывали экзаменационные билеты, так как книжечка с билетами была всего одна. Выпускными классами считались четвертый, седьмой и десятый. По окончании этих классов выдавался аттестат. Экзаменов было много, почти по каждому предмету. Точно помню, что после седьмого класса было 11 экзаменов. А ведь каждый экзамен – это волнение, страх переэкзаменовки осенью, испорченные летние каникулы. Сколько адреналина было выделено понапрасну. Отчего потом у молодых людей сердечнососудистые заболевания, как у взрослых? Кто измерял, как подскакивает кровяное давление у школяра в те минуты, когда учитель-садист произносит: «К доске пойдет….» и ждет долго-долго в замершем классе.
Мне везло. Семь классов прошли без переэкзаменовок. В седьмом классе мне исполнилось 14 лет, и учительница истории (в те времена все учителя истории назначались секретарями парторганизации школы) вызвала к себе и побеседовала о моей готовности вступить в ряды Ленинского Комсомола, о центральных газетах, которые я читаю (я никогда их не читал), о том, чем занимаются родители. Вступить в Комсомол я хотел, так как мне нравилось носить комсомольский значок.
И был вечер. И было комсомольское собрание школы. Долго не начинали, так как не было электричества. Комсомольцы пели, играл на рояле хорошенький мальчик Вадик Богословский, пел мой приятель, потом известный писатель, Боря Фаин исполнил только появившуюся песню «Матросские ночи». Девочек не было, обучение стало раздельным. Ребята танцевали вальс друг с другом. Не было непристойных слов, курильщиков, разговоров о выпивке. Все же хорошее дело был Комсомол! На протяжении длительного времени пребывания в Комсомоле у меня не раз появлялась возможность сделать карьеру комсомольского функционера. Но я был холоден к работе и не понимал открывавшихся возможностей. Судьба сулила мне иное.
9. Кинотеатр «луч»
В подвале разрушенного дома на улице Ленина 14 мая 1944 г. начал работать первый городской кинотеатр «Луч». Теперь на этом месте дом с аптекой. После освобождения города уцелевшая старая аптека находилась в угловом здании напротив. На мраморном пороге этой аптеки по латыни было написано «SALVE», что значило «Будь здоров», «Здравствуй». Тяжелая резного дерева дверь, пол из старинного кафеля, массивные деревянные скамьи со спинками у стен и такая же перегородка с полукруглым окошком в стекле. За перегородкой творилось таинство приготовления лекарств. Неповторимый прекрасный запах аптеки, какого больше никогда не будет, нежно окружал посетителя и начинал лечение страждущего.
Перед началом сеанса в кинотеатре мы, мальчишки, заходили в аптеку, чтобы купить пакетик черники в сахаре, вместо конфет. Стоило это копейки. Губы от этого продукта становились темно-синими. Так же дешево можно было приобрести пакетик средства от запаха изо рта «Сен-сен». Пакетик содержал маленькие коричневые столбики, сладкие на вкус с сильным мятным запахом.
Кинотеатр «Луч». Спуск по ступеням в фойе размером примерно в 6 кв. метров. Квадратная амбразура в толстой стене – окошко кассы. Рядом узкая дверь входа в «залу». Узкий длинный зал под низким сводчатым потолком. Скамьи без спинок на цементном полу, на одном уровне. Из задних рядов ничего не видно. После показа каждой части фильма перерыв на заправку киноленты. Во время этих нескольких минут стоит несусветский ор, без причины, как дополнительное удовольствие. Все едят семечки, плюют на пол. К последнему сеансу пол устлан толстым слоем шелухи.
Первый фильм, который мне удалось увидеть – «Неуловимый Ян», о чешском разведчике. Потом стали показывать иностранные фильмы, взятые по репарации, типа «Тарзан» или «Индийская гробница». Публика валила валом. Билет достать невозможно. У кассы творит беспредел местная шайка. Все лезут без очереди. Маленькому человечку не пробиться. Приходится пропускать несколько сеансов, прежде чем все нажрутся, нахватают билетов перекупщики, устанут сами от себя юные бандиты, очередь на короткое время примет условия гражданского порядка.
Желание попасть на: «из всех искусств для нас» неутолимо. Направляясь в кино, я уже на подходе начинал нервничать и переживать. Будет ли работать кинотеатр, если будет, то новый фильм или надоевший старый? Ведь рекламы не было никакой, кроме безобразного плаката на полуразвалившейся стене означенного дома. Но самое главное волнение тревожило меня – будут ли билеты, и смогу ли пробиться к кассе. Конечно, я смотрел кино перед войной, так что, казалось бы, нечего страдать. Но то было другое детское добропорядочное кино. А тут на экране творилось такое… Вестерн (мы и слова-то такого не знали) – «Путешествие будет опасным». Какие мужчины, как легко и элегантно они долбасят и убивают друг друга, какое изысканное отношение к проституткам, какое наплевательское отношение к сомнительно приобретенному богатству, какое «сдачи не надо», ну прямо как у грузин, понимаешь.
