Александр Лепехин - О Туле и Туляках с любовью. Рассказы Н.Ф. Андреева – патриарха тульского краеведения
– Знаю ваша светлость, но ведь дом этот построил отец мой, не для меня и не для моих детей, а на случай проезда вашей светлости через Тулу.
– Как? вскричал изумленный фельдмаршал: ты говоришь чепуху, сумасброд! Тогда меня тогда еще, я думаю, и на свете не было…
– А если не было, возразил не оробевший Лугинин с возмутительной самоуверенностью, так видно отец мой наверное знал, что ваша светлость будете. Он как умный старик, едва ли не вычитал об этом в Брюсовом календаре, который подарили ему в рукописи граф Брюс, а вашей светлости известно, что он был великий астролог.
Эта смелая шутка, высказанная энергически и вовремя, в пору, кстати, вызвала у светлейшего прежде саркастическую улыбку, а потом окончательно рассмешила его, следствием чего был взрыв всеобщего хохота. И не прошло 2-х часов, а уже весь дом Лугинина освещала иллюминация; в парадных комнатах гости приветствовали Потемкина с приездом, музыка гремела и хор пел любимую песню его.
На бережку у ставка, на дощецни у млынка,Хвартук прала дивчина, плескалася як рыбчина.
Но это было давно. С тех пор много воды утекло в синее море, много миновало радостей и скорбей, много людей исчезло с лица земли, много разрушилось и опустело капитальных зданий. Наконец дошла очередь и до старинного дома Лугинина. Нельзя же ему было одному быть исключением из общего жребия. И вот он, красавец наш, в государствование Императриц Елизаветы и Екатерины II, состарился и опустел в половине XIX столетия. Но мы расскажем вам результат обозрения старинного дома в последовательном порядке и, если сведения наши не вполне удовлетворят любопытство ваше, читатель, по крайнеймере, они доставят вам поверхностное понятие о том, в каком состоянии находится в настоящее время тульское палаццо.
С каким-то особенным чувством вошли мы во внутренность этого здания, некогда украшенного роскошью до излишества, от которой теперь остались едва заметные следы, что производит грустное впечатление. С неопределенным волнением в душе ходили мы (незадолго до сумерек) по паркету затейливого рисунка. Здесь в каждой комнате поглощает вас прошедшее, потому что ничто не напоминает там настоящем. И мы, невольно, остановились в зале предавшись во власть увлекавшей нас иллюзией. Без всякого сомнения, во время званных пиров, все пространства залы и прилегающей к ней анфилады комнат, ярко освещённых, наполняли звуки и любовной ноктюрны или печальные сонаты, или серьезной фуги, которых когда и названия не знали у нас в провинциях, а бальной музыки гремевшей на ассамблеях с времен Петра Великого, следовательно при Императрице Елизавете Петровне, она не составляла уже предмета неслыханного удивления. Нельзя также предполагать, чтобы здесь могли приводить в восторг зрителей сладострастные пируэты какой-нибудь жрицы-Терпсихоры, о которых тогда также не имени ни малейшего понятия на Руси, но очень вероятно, что на этом самом паркете скользила стройная ножка незаметно улыбающейся красавицы в розовом роброне на фижмах, как тогда называли рабу с гибкой едва не переломившейся талией, танцевавшей минует с каким-нибудь львом во французском кафтане и немецком камзоле, с головы которого падало на плечи и затылок густая грива завитых волос, осыпанных пудрой, а на висках вычесанные были пукли в виде усеченных цилиндров. Молчаливый паркет, как рыба, никогда не расскажет нам ни значение улыбки красавицы, ни ее таинственного вздоха, волновавшего полную грудь, ни отношение ее к ловкому своему кавалеру, который в менуэте, касаясь нежных пальчиков восхитительной дамы, слегка, может быть, пожимал их собственными пальцами и понимал сии реверансы, позы и взгляды ее не хуже кургузых фрачников с отвратительным стеклышком на глазу. Сколько бы каждый паркет мог передать тайн каждого бала, нередко уносимых в могилу, если бы только он имел возможность сообщать их посредством знаков, изобретенных для немых. Увы! Судьба не дала ему рук, как немым не дала дара слова.
Обращали на себя внимание наше и мифологические сцены, написанные на стенах и обрамленные золочеными багетами. Наблюдательный взгляд ваш, без сомнения, тот час заметил бы, что и достопочтенные деды наши не прочь были от живописи, изображавшей довольно нескромные сцены, которых в греческой мифологии несравненно менее, чем в изобретательном воображении новейших живописцев и поэтов в особенности. Но вниманием нашим завладела одна из сцен, написанных на стене в довольно большом размере. Мы напрягали наше воображение, чтобы угадать смысл аллегорического сюжета ее: так как тусклость красок затрудняет понимание, хотя оно было только умозрительное, потому что краски выцвели и скоро совсем побледнеют. Нечего было церемониться с старинною живописью, и мы попросили привратника стереть пыль со стены полой его военной шинели, что он исполнил, не говоря ни слова. Тогда мы рассмотрели, что это была действительно аллегория, заключавшая в себе одно место из Неистового Роланда, знаменитой поэмы Ариоста. Объясняя сюжет картины, мы напомним вам этот превосходный эпизод.
Мифология повествует, что при браке Фетиды и Пелея, несогласие, божество вражды и раздора бросило бедствие в собрание богов, отчего произошли многие несчастья. Обыкновенно несогласие «мать предсмертного часа и печали», по выражению Гомера, живописцы изображают ее в виде фурии, у которой вместо волос переплетены змеи окровавленною лентою. Лице у нее бледное, губы желтые, взор ужасный, изо рта течет пена, в одной руке держит она змею, а в другой зажженный факел. Словом древние хотели изобразить несогласие в отвратительной эмблеме. Но Ориост в своем Неистовом Роланде переиначил все по своему: мифологические образы он превратил в поэтические формы. Он также олицетворяет несогласие. У него, оно как арлекин, в разноцветной одежде, дурно сшитой из разных лоскутьев и небрежно надетой. Раздуваемая ветром, она обнажает тело, изможденное трудом. У него на голове разрозненные волосы: черные, рыжие, русые и даже заметны позолоченные и посеребренные. Они в великом беспорядке, всклокочены вверх, висят на переду, упали на плечи, свисли на затылок. В руках, пазухе и за поясом видно у него много прошений, выписок, документов, определений, объявлений, доношений, контрактов, условий, справок, данных, допросов, выписей, записей и прочего юридического содержания бумаг, которые нередко бывают источником юридических каверз и, следовательно, разорения и гибели бедных людей. Толпа прокуратов, как тогда называли этих законоведов, стряпчих, нотариусов, адвокатов и маклеров окружают его, как выражение человеческих страстей. Все это составляет атрибуты, символическое значение, по которому узнается несогласие. Вся образованная Европа, признала вымысел великого итальянского поэта очень остроумным, а живописцу, изобразившему так удовлетворительно эту аллегорию из Неистового Роланда, честь и слава.
Однако ж, справедливость требует объявить во всеуслышание, что не все картины на стенах одинакового достоинства в отношении искусства и выбора сюжета; несколько из них, очевидно, писаны такими живописцами, которых кисть видно всегда над бессмертными играл. Кто же, например, равнодушно проёдет, взглянув на картину изображающую толстую, здоровую, и, кажется, когда когда-то краснощекую, деревенскую бабу, сидящую в глубоком корыте, которое тащат по сугробам снега крестьянские девки и молодые мужики, вооруженные вениками и острыми камнями. Вероятно, сказали бы вы, бабу эту, откормленную как кормилица, тащат на расправу и предают на суд сельских властей, но взглянув в толпу людей по пристальнее, вы догадаетесь, что художник и не думал изображать кормилицу в корыте: совсем нет. Это Афродита дочь неба и земли, мать грации и амура, богиня красоты, словом, Венера, которая, по мнению греков, родилась из морской пены. Она, изволите видеть, сидит не в корыте, а в большой раковине, которую везут не крестьянские девки и парни, а нереиды и тритоны, что доказывают рыбьи хвосты, которыми они упираются и не в сугробы снега, взрытого бурей, а в морские волны. В руках у них не веники и ни острые камни, а коралловые ветки и морские извитые раковины. По крайней мере так надо предполагать. В самом деле это забавно и подчас легко может сорвать с вас улыбку.
Сохранились узорчатые, фантастических форм, кафельные печи, все до одной синего и желтого цвета, несмотря на то, что стены в каждой комнате оклеены были разными цветными обоями, а в гостином отделении (в бельэтаже), стены обиты были дорогими тканями, должно полагать что эти фантастические печи тогда производили удивительный эффект, потому что каждое поколение людей имеет свой современный взгляд на вещи, свой вкус, свои условные понятия и требования, между тем как ныне не упустили бы случая осмеять их вечно смеющиеся фельетонисты. Везде, куда не посмотрите, дубовые панели; резьба на дверях и коробках, когда-то были вызолочены тщательно; так как дубовые рамы чрезвычайно обветшали и в некоторых стекла все перебиты, то они все защищены железными створами изнутри дома, что предает ему вид замка какого-нибудь гвельфа, заклятого врага гибеллинов во времена феодальной старины. Самая крыша его замечательна по оригинальному ее устройству и прочности строительного материала и железа, которое выковывалось на собственных заводах Лугининых. Размеры его гораздо больше обыкновенных кровельных листов и в три раза толще, в каждом из них, как полагают, едва ли не пуд фунтов 30 весу. О прочности выковки этого железа можно судить по тому, что ни на одном листе до сих пор не оказалось «изъяну», по выражению кровельщиков, то есть не оказалось ни дыр ни ржавчины, Это подает повод думать, основываясь на законах вероятности, что крышу постоянно красили. Слуховые окна его сделаны из того же металла и каменные трубы также остались невредимы. «Вот как умели строить наши деды», говорят тульские старожилы, «дом стоит себе целехонек, а время упрятало в могилу не одно поколение людей». Но всего замечательнее то, что он никогда не был реставрирован и никогда не горел, а всем и каждому в особенности известно, что в Туле бывали такие ужасные пожары, которых нельзя себе представить самому пламенному воображению. Разве один Дантов Ад еще может дать некоторое понятие о тульских пожарах. Например, о бедствии, два раза постигшего наш город в одно и тоже лето 1834 г.
