Александр Ушаков - Гитлер. Неотвратимость судьбы
— Ваших или гауляйтера Геббельса? Если они ваши, то я бы советовал вам не посылать их сюда. А если это люди Геббельса, то в вашей власти остановить их. Что касается меня, то я буду стрелять в каждого, кто нападет на меня. И мне плевать на их униформу. Коричневые рубашки меня не пугают.
— Отто, — сказал Гитлер печальным голосом, первый и последний раз назвав меня моим христианским именем, — будь благоразумен. Обдумай все, хотя бы ради брата.
Он взял меня за руки. Я остался равнодушным к его глазам, наполненным слезами, к дрожащему от волнения голосу. Это заранее обдуманное представление не могло иметь у меня успеха.
— Подумайте и вы, господин Гитлер. Я буду продолжать свое дело.
К тому моменту, когда он ушел, я уже решил открыто бороться с его лицемерием; короче говоря, либо я одержу победу, либо порву с ним».
И все же Гитлеру пришлось держать в узде не только Штрассеров, но и самого Геббельса, который постоянно искал стычек со сторонниками Штрассеров на улицах.
— Кто с помощью террора и грубых наскоков проводит свое миросозерцание против всех внешних сил, — заявил он, — тот будет рано или поздно иметь в своих руках власть и, следовательно, будет иметь право свергнуть существующее государство!
Это были уже не шутки, и «право свергнуть существующее государство» могло дорого обойтись Гитлеру. Ему с большим трудом удалось наладить отношения с баварским правительством, которое сняло запрет на его выступления в Баварии. В свою очередь он через лидера своей фракции в баварском ландтаге заверил министра внутренних дел в том, «что партия не преследует никаких противозаконных целей и не будет также применять никаких противозаконных средств для достижения своих целей». Ну и, конечно, в какой уже раз торжественно пообещал властям, что его штурмовые отряды не будут нарушать закон, разыгрывать из себя военных и присваивать полицейские функции.
Удивительно, но баварские власти снова пошли на соглашательство с Гитлером, положившись на его «честное» слово, цену которому они, надо полагать, хорошо знали. Конечно, Гитлер дал его, он сделал бы все что угодно, лишь бы только получить право снова выступать публично. Надо отдать ему должное, на этот раз он не собирался нарушать его. Но отнюдь не из чувства собственного достоинства. За окном стояли совсем другие времена, и нарушить данное слово было себе дороже.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Что же касается Пфеффера, то он был вынужден смотреть сквозь пальцы на военные игры лидера штурмовиков, чьи отряды пока еще не шли ни в какое сравнение с тем же «Стальным шлемом», но в то же время представляли собой значительную силу, не считаться с которой было уже невозможно. Когда во время съезда партии в Нюрнберге в августе 1927 года 20000 штурмовиков прошли по улицам города в едином строю, Гитлер снова обрел уверенность в себе и смог наконец сказать то, что думал:
— Нам не нужны люди, которые душой еще с другим союзом!
Где же взять денег? Да все у тех же состоятельных промышленников и банкиров. В Нюрнберге был образован так называемый «имперский кружок жертвователей», в который вошли сочувствовавшие движению состоятельные люди. И деньги на самом деле пошли.
* * *В таких отнюдь не платонических отношениях прошел весь 1928 год, в продолжение которого Гитлер продолжал одаривать Гели подарками, разъезжать с ней по кафе и операм и… держать ее взаперти.
«Я, — вспоминал Отто Штрассер, — очень хорошо относился к этой молоденькой девушке и чувствовал, как сильно страдает она от его ревности. Она была жизнерадостным существом, охотно наслаждавшимся мюнхенской карнавальной кутерьмой на Масленицу, но Гели никогда не удавалось убедить Гитлера разрешить ей сопровождать его на многочисленных праздничных балах и увеселениях. Однажды я пригласил ее на один из знаменитых мюнхенских костюмированных балов. Пока я одевался, в комнату ворвался Грегор.
— Адольф не хочет, чтобы ты ехал с Гели, — сказал он.
Не успел я прийти в себя от удивления, как мне позвонил Гитлер.
— Я знаю, — вопил он в трубку, — что ты собираешься провести этот вечер с юной Гели. Я не могу позволить ей появиться в обществе женатого мужчины. Я не собираюсь терпеть твои грязные берлинские трюки в Мюнхене.
Я вынужден был подчиниться этим требованиям.
На следующий день Гели зашла ко мне. Лицо ее было бледно, глаза покраснели, а сама она была похожа на затравленного зверька.
— Он закрыл меня на ключ, — сказала она, плача. — Он запирает меня каждый раз, когда я говорю «нет».
В 1929 году Гитлер переехал в свою роскошную квартиру на Принцрегентплац и отвел Гели отдельную комнату, которая стала ее позолоченной камерой, и теперь она могла покинуть свою тюрьму только в сопровождении «дяди Адольфа». Это не могло не наводить жизнерадостную Гели на самые грустные размышления: что ей были окружавшие ее блеск и мишура, если она была лишена главного очарования молодости — заниматься тем, к чему лежала душа. Особенно если учесть, что экономка Гитлера фрау Анни Винтер следила за каждым ее шагом. И все же фрау Анни не уберегла свою подопечную, и в один далеко не самый прекрасный для него день Гитлер застал в комнате Гели своего бывшего телохранителя и шофера Эмиля Мориса. Они дружески беседовали и курили. Для охваченного ревностью Гитлера этого было достаточно, и его пылкое воображение дорисовало остальное.
Разыгралась безобразная сцена. Окончательно вышедший из себя Гитлер, обозвав Мориса «подонком» и «бабником», ударил его плеткой и пообещал в следующий раз пристрелить как «бешеную собаку». А после того как Морис покинул комнату Гели, снова впавший в ярость Гитлер отвесил племяннице полновесную пощечину. Затем последовали упреки, и сцена закончилась истерическими рыданиями Гели и Гитлера.
Морис бежал с ристалища, но сдаваться не собирался и решил вызвать Гитлера на дуэль «за оскорбление чести». Однако Грегор Штрассер и Рудольф Гесс общими усилиями отговорили его от этой безумной затеи, и Морис сменил гнев на милость. Особенно после того, как Гитлер пусть и не очень внятно, но все же извинился перед ним. Тем не менее ему было раз и навсегда запрещено появляться в его квартире.
Состоял ли он на самом деле в интимных отношениях с замученной вконец Гитлером Гели? Если верить Отто Штрассеру, то да. «Едва начав откровенные признания, — писал он об одной из своих встреч с Гели, — она уже не могла остановиться. Дядя держал ее в полной изоляции. Ей не разрешалось видеться с мужчинами. Однажды вечером, буквально сходя с ума от такого обращения, она уступила настойчивым домогательствам шофера Гитлера Эмиля Мориса. Своей реакцией Гитлер удивил обоих.
Гели подслушала разговор между этими двумя мужчинами, перед которыми она испытывала благоговейный ужас:
— Ноги твоей больше не будет в этом доме!
— Если ты уволишь меня, то вся эта история попадет на страницы газет!
Шантаж принес свои плоды. Эмиль Морис стал богаче на двадцать тысяч марок и открыл в Мюнхене часовую мастерскую.
Все это было чрезвычайно омерзительно, и я не находил слов, чтобы успокоить эту девушку, которая, не будь она совращена в столь юном возрасте, могла в будущем стать идеальной женой и матерью.
Бедная Гели! Я почти не видел ее больше… Она погибла при загадочных обстоятельствах в 1931 году».
Отто Штрассер никогда не говорил о том, чего именно требовал от Гели Гитлер, и всегда ограничивался одной фразой: «Гитлер был садист и мазохист в одном лице». Но уже то, что желания Гитлера так или иначе попадали под написанное в «Сексуальной психопатии», говорило о многом.
Что же касается весьма странных для «дяди» и его «племянницы» отношений, то они вызывали все возраставшее недовольство в среде его товарищей по партии, которые весьма справедливо считали, что бывший всегда на виду лидер политической партии должен иметь более строгие моральные устои. В один прекрасный вечер гауляйтер Вюртемберга набрался смелости и от имени партии потребовал, чтобы Адольф Гитлер прекратил подобное поведение.
— Вам, — заявил он, — надо перестать таскать с собой повсюду молоденькую любовницу либо узаконить свои отношения с ней! Создайте здоровую немецкую семью!
Потрясенный такой наглостью, Гитлер устроил безобразную сцену с ругательствами и брызганием слюной и приказал уволить гауляйтера. Что же касается Гели, то Гитлер и не подумал менять своего поведения и продолжал терзать ее.
— Ты, — уверял он ее, — должна принадлежать только мне и посвятить свою жизнь только мне одному!
— А как же сцена? — возражала Гели, не в силах расстаться со своей мечтой.
Гитлер перестал отвечать на этот ставший уже чисто риторическим вопрос и еще чаще устраивал безобразные сцены ревности.
