Пол Фишер - Кинокомпания Ким Чен Ир представляет
Ким Мён Ок, как и ее коллеги, утверждала, что южно-корейский народ голодает и бунтует против американских империалистов; что весь мир охвачен голодом, войнами и несправедливостью, и только в Корейской Народно-Демократической Республике народу повезло больше всех на планете – за что спасибо, разумеется, любимому великому вождю товарищу Ким Ир Сену. Иногда Чхве возражала, что «южнокорейская промышленность очень быстро развивается, я это видела своими глазами… Состояние ее вовсе не такое, как вы тут считаете». Ким Мён Ок и прочие непременно ее корили. Сомнения или дебаты, объясняли они, эквивалентны поощрению нечистых и подрывных помыслов. Верить в народ можно лишь безоговорочно.
Само собой, перевоспитание приводило к обратному эффекту. «Промыть мне мозги так и не удалось, – позже писала Чхве. – Их система вызывала у меня все больше сомнений».
В конце октября 1979 года Чхве помогала Хо Хак Сун разбирать продукты, и тут за окном раздался крик, а в кухню вбежала Ким Мён Ок.
– Они говорят, Пак Чои Хи погиб! Умер! – пропыхтела она Хак Сун.
Чхве в страхе застыла. Хак Сун вытерла руки о фартук.
– Ты от кого это услышала? – спросила она.
– Только что по радио сказали. Говорят, его подстрелили.
Чхве развернулась, бросилась наверх в спальню, там запрыгнула на кровать и включила южнокорейскую радиостанцию. Сигнал был слабенький, хрипела статика, но Чхве разобрала, как ведущий то и дело повторяет: «На президента Пака совершено покушение». Что ж там такое случилось?
Последний год диктатуры Пака выдался бурным. Президент затягивал удавку на шеях правительства и СМИ, и тем не менее в 1978 году чуть не проиграл оппозиции на выборах. В знак протеста против его политических репрессий Джимми Картер отозвал своего посла из Сеула, а теперь на улицах столицы проходили сидячие забастовки и демонстрации. 16 октября в Пусане активисты подожгли тридцать полицейских участков. Спустя три дня неподалеку, в Масане, студенты прошли маршем по улицам, и к ним вскоре присоединились граждане всех возрастов и статусов – получилось народное восстание. Пак уже собирался отдать армии приказ стрелять по демонстрантам. 26 октября, целый день потратив на церемониальное разрезание ленточек и прочий пиар, он сел ужинать на секретной квартире корейского Центрального разведывательного управления на территории президентского дворца. Общество ему составили начальник личной охраны и директор КЦРУ Ким Джэ Гю. За столом они дискутировали о том, как справиться с протестами и восстановить порядок в стране. Демонстрантов, сказал Пак, следует «подавить танками». В какой-то момент Ким Джэ Гю вышел из столовой. Затем вернулся с полуавтоматическим «вальтером-ППК». Начальнику личной охраны он выстрелил в руку и живот, Паку – в грудь и голову. Мотивы Кима так и не выяснены достоверно. Они с Паком были земляками и однокурсниками в военной академии. Ким был одним из ближайших друзей президента. Но на суде он встал и сказал без обиняков: «Я выстрелил в сердце Юсин, – (так называлась конституция 1972 года, сделавшая Пака президентом пожизненно), – застрелил как зверя. Я это сделал ради демократии в нашей стране. Не больше и не меньше».
Чхве ничего этого не знала – знала только, что ее знакомый убит, а в родной стране, где она не была почти два года, царит хаос. Теперь она еще острее сознавала, сколь коротка и непредсказуема жизнь.
Никто не знает своей судьбы, решила она.
19. Голодовка
Син в тюрьме номер 6 развлекал себя римейками всех своих фильмов.
«Сразу после завтрака я садился в пыточную позу, – писал он. – Смотреть вперед, руки на коленях… По моим подсчетам, я каждый день из семнадцати часов между подъемом и отбоем шестнадцать проводил в этой позе. И в этой позе я только и делал, что думал». Думал он о прошлом и находил там обычные ошибки: «Мне выпала возможность бесконечно размышлять о своей жизни, о своих промахах, о том, что надо было больше времени проводить с детьми». Но в основном, просто говорил он, «я по-прежнему жил кинематографом». Оказалось, что есть один способ терпеть происходящее – растворяться в кино, в творчестве, отпускать сознание туда, где Син некогда был режиссером. В уме он переписывал, переснимал и перемонтировал все свои старые фильмы «снова и снова», составлял списки их недостатков, воображал, как бы он их исправил, если б мог. В Южной Корее приходилось постоянно торопиться, помнить о себестоимости, оплачивать счета, держать на работе 250 сотрудников и выдавать им зарплату. А теперь этот до крайности амбициозный неугомонный человек вынужден был остановиться. В невыносимых тюремных условиях, когда порой ему чудилось, что он сходит с ума, утешение приносила только эта воображаемая работа. В ней он нежданно обрел радость. До похищения он мучился над сюжетом «Спящей красавицы», а теперь «он у меня так легко сложился – просто восторг».
В Сеуле он, богатый, знаменитый и свободный, до самодовольства гордился своими фильмами. В тюремном одиночестве они виделись ему поверхностными и мелкими. «Я поразмыслил и пришел к выводу, что моим фильмам недостает социальной ответственности, – рассуждал он. – Насколько я [понимал], величайшая их слабость в том, что в них нет густого аромата жизни, яркой подлинности. Искренне в этом сознаюсь. Я нежданно прославился в молодости и так погрузился в кино, что не успевал оглядеться. В результате мне не досталось роскоши разнообразного опыта, чувствования и постижения глубин жизни». Про себя он разложил свои фильмы на три категории: приемлемые, «те, что нужно отчасти переделать, и те, что надо выбросить на помойку». Когда анализ завершился, не осталось ни единого фильма, который бы полностью Сина удовлетворял. Син расстроился – «прежде я думал, что мои фильмы отражают реальную жизнь. А теперь понял, что ошибался, – и устыдился того, как презирал коллег, обладавших гражданской совестью, как в интервью вышучивал попытки рассматривать свои работы в социальной плоскости. «Раньше я был очень собой доволен, – говорил он. – А теперь осознал, что совершенно не постигал истинного смысла жизни и боли».
Воображаемые римейки подпитывали его стремление выбраться из тюрьмы и переснять свое кино взаправду. Сразу по прибытии Син попросил разрешения написать Ким Чен Иру – попросить о помиловании, «рассказать о моих ошибках и моем видении северокорейской киноиндустрии». Он думал, что за неоднократные побеги его казнят, и логично заключил, что Ким еще надеется извлечь из него какую-то пользу, раз все-таки оставил его в живых.
На просьбу ему прямо не ответили, но временами отводили в комнату с письменным столом и стулом и велели составлять письмо с «самокритикой». «Я нарочно писал помедленнее, тянул время, – рассказывал Син. – Потратил неделю на пятнадцать страниц, отдал. В письме поблагодарил Ким Чен Ира за великодушие и извинился за попытки сбежать». Письмо ему вскоре вернули и приказали переписать; Син дорабатывал послание месяц. («Чем пространнее самокритика, тем лучше, – делился опытом Кан Хёк. – Десять страниц лучше пяти. Поэтому приходится сдабривать свое раскаяние пояснениями, отступлениями, политическим жаргоном, плеоназмами, синонимами и всевозможными повторами. В этом горьком блюде всего важнее эмфазы, подслащенные наречиями и вводными (по сути дела… безусловно… поистине… решительно)… Глазурью на торте служит высокопарная торжественная клятва никогда больше не допускать столь грандиозных ошибок, недостойных истинного члена социалистического общества. Внизу дата и подпись».)
Вскоре после завершения работы над второй версией самокритики начальник тюрьмы объявил, что Син может написать Ким Чен Иру еще – на сей раз о проблемах кинематографа Северной Кореи и возможных путях их решения. «Я предлагал методы кинопроизводства, способы снижения стоимости и повышения качества. [Еще] я рекомендовал отказаться от устаревших практик, выпускать фильмы по мотивам исторических событий» и подвигов настоящих северокорейских «героев». Всякий раз, когда Сина отводили в эту комнату со столом, он писал письмо за письмом и отдавал надзирателям, хотя ответов не поступало. «Ким Чен Ир меня похитил, – рассуждал он, ставя себя на место похитителя, – но был гостеприимен и заботлив. А я, несмотря на это, дважды пытался бежать. Он, наверное, считал, что я его предал». Син не знал, читают ли его письма, но впоследствии заключил, что, пожалуй, да – Ким Чен Ир любил быть в курсе всего. Так или иначе, Син, как и Чхве, усердно повышал свое идеологическое образование и бесконечно упражнялся в эпистолярном жанре.
Дни складывались в недели, недели – в месяцы, 1979 год превратился в 1980-й. Где-то в январе Сина перевели в другую камеру, в другом крыле тюрьмы; здесь подогревались полы и работал унитаз. Лечь все равно было негде, но имелись постель, мыло, зубная щетка, зубная паста и тазик для умывания. Сину велели экономить – брусок мыла выдали на полгода, зубную пасту на семь месяцев – и предупредили, что, если он израсходует все раньше срока, новых не дадут. Кормили рисом и супом, порой даже толстыми кусками лоснящегося свиного жира. Ежедневная пытка неподвижностью продолжалась. На стене кто-то идеальной каллиграфией начертал семь строк под заголовком «Предостережения»:
