Виссарион Белинский - Письма (1841–1848)
Знаю, что гениальный пшик тебя восхищает, сильно действуя на твой обонятельный орган.{538} Истый шеллиигист – юноша пыщ, сиречь дутик, говоря словами Тредиаковского. А любопытна встреча его с тобою. Да неужели ты и не думаешь ехать, ведь это подло, Б<откин>. Что тебе там делать? Третейский суд твой, где, говорят, показал ты мудрость Соломона, верно, уже кончился, и ты давно, сложив сан диктатора, возвратился к мирному смакованию плодов сельных и всякой съестной дряни, начиная от непотребного медоку до воды включительно. Я, кроме хересов, ничего не пью – даже лафиту и рейнвейну. Что в винах херес, то в играх преферанс. Да здравствуют ремизы и ренонсы! Куплю, чорт возьми – и ты купишь – ну так еще же куплю, и уж не дам – играешь? – и я играю – и вот без четырех в червях – да здравствует задор! Статья «Романтики» неудовлетворительна в целом – чувствуется, что не всё сказано; но выражение, язык, слог – просто, подлец, до отчаяния доводит – зависть возбуждает и писать охоту отбивает.{539}
Прощай. Желаю тебе как можно меньше ставить ремизов и как можно больше играть в сюрах. Третьего дня сыграл девять в бубнах, а всё-таки продулся.
* * *Сейчас получил письмо твое от Тютчева.{540} С горестью вижу из него, что <ты> не получил моего большого письма, при котором было приложено письмо Б<акунина>. Это меня огорчило жестоко. Если бы ты получил его, ты мог бы, и не видевшись со мною, вложить персты свои в раны мои, впрочем и без того известные тебе хорошо. Главное скверно то, что письмо это написалось от души, и притом для тебя много интересного было бы в письме Б<акунина>, и оно теперь погибло для обоих нас. Не знаю, что и подумать об этом.
Насчет твоей истории с француженкою скажу тебе одно – ты родился в сорочке. Больше на этот счет ничего не могу сказать – ты поймешь почему. Если поедешь за границу, приезжай в Питер так, чтоб пожить в нем подольше. Может быть, это будет последним нашим свиданием, тем более, что ты едешь надолго. Я, не зная ничего хорошего для себя в настоящем, и в будущем, кроме скверного, ничего не жду. Письмо твоей Armance{541} перешлю к тебе. О поездке за границу, по отношению ее к этой девушке, ничего не могу тебе сказать, ибо тут всякий совет пуст и вздорен. Я бы на твоем месте, разумеется, забыл бы об этой поездке, ибо счастие дороже путешествия, и надо оставаться верным тому счастию, которое ближе, не гонясь за двумя зайцами – ведь ни одного не поймаешь. Но это сделал бы я, а ты можешь сделать, как сам найдешь лучше.
Стихи Лерм<онтова> Кр<аевский> получил.{542}
Панаев болен – вот уже другой раз простужается по-твоему, но теперь выздоравливает.
Прощай.
Злодей, счастливец, каналья!
Прощай, брате. Дай бог тебе всего, всего хорошего.
214. Д. П. Иванову
СПб. 1843, марта 9
Бога ради, любезный Дмитрий, скажи, что с тобой сделалось? Уж не умер ли ты? Получил ли ты разную дрянь, посланную мною тебе в ящике, через контору дилижансов? Где Петр Петрович, хлопочет ли он о моем деле, т. е. о дворянской грамоте? Напомни ему об этом. Это дело для меня великой важности, и я за хлопоты не останусь у него в долгу.{543} Брат Константин и не думает высылать Никанору бумаг, о которых тот просил его, а бедняка из-за них тормошит начальство. Честно ли, благородно ли это со стороны Константина? Сбирался я в Москву, но журнальная работа и безденежье не пустили – что делать? Напиши хоть строчку – умоляю тебя. Кланяюсь Алеше и всему твоему дому – да пребудут в нем счастие, обилие и здоровье… Прощай.
Твой В. Белинский.
P. S. Пожалуйста, не оставь меня без ответа хоть на этот раз. Адрес мой:
На Невском проспекте, у Аничкина мосту, в доме Лопатина, квартира № 48.
215. В. П. Боткину
<31 марта – 3 апреля 1843 г. Петербург.>
СПб. 1843, марта 31
То, что ты забыл уведомить меня о получении письма моего,{544} с приложенным к нему письмом Б<акунина>, можно простить только сумасшедшему или влюбленному;{545} но как ты, слава аллаху, и то и другое вместе, – то я и не сержусь на тебя. Письмо А. Б<акунииой> ты принял, кажется, довольно холодно и доволен только тем, что хорошо ответил на него по-французски же. Этого я не понимаю; судить чувств твоих не могу, ибо не знаю, как живет в тебе прошедшее. Впрочем, может быть, это по причине того, что ты теперь и без ума и без сердца. Несмотря на то, вот тебе, недостойному, и еще письмо при сем прилагается. Вообрази себе: узнал я от З<и>н<о>вьева,{546} что Н. Д<ьяков> в Прямухине!!.. Вот она внутренняя-то жизнь! З<иновьев> крепко недолюбливает В. А. Д<ьяко>ву. С своей точки зрения он прав. Я сам только извиняю ее, зная по опыту, что такое неметчина, привитая с детства: это всё равно, что заразиться в детство сифилисом – никогда не выздоровеешь. Б<акунин> просил у отца 8000 р. асс. единовременно, отказываясь за них от своего наследства, но дражайший родитель, говорят, начисто отказал. А между тем М<ишель> в крайности. За то аллах и наградил родителя: сын у него буен и непокорен, зато дочь теперь <…> с законным супругом, и нравственность торжествует.{547}
Жду, не дождусь письма твоего. Не привезет ли его Г<а>л<а>х<о>в. Впрочем, судя по состоянию духа твоего, мало имею надежды на получение письма твоего. Очень жалею, что делишки твои идут плохо, и если так будут идти, то предвижу и исход их; но всё-таки завидую – не тебе (ты прав, говоря, что тебе нечего завидовать),{548} а чувству, ибо питать какое бы то ни было чувство, какой бы то ни было интерес всё же лучше, чем в тоске, апатии, с холодным отчаянием убивать время на преферанс, ставить ремизы, проигрывать последние деньжонки, беситься, дойти до мальчишеского малодушия, сделаться притчею во языцех. Есть же такие несчастные люди, над которыми от рождения тяготеет проклятие и которым нет удачи ни в деле, ни в пустяках и нет надежды на какое-нибудь счастие в жизни. Устал я, брате, – и мысль о смерти как-то чаще приходит на ум и как-то меньше прежнего леденит сердце – где так бесплодно, так напрасно с враждой боролася любовь,{549} а ум с глупостию. Т<у>рг<е>н<е>в поразил меня нечаянно, сказавши к слову, что Гегель где-то выразился, что дельный человек тот, кто коли видит, что 2 × 2 = 4, так и ставит 4, а пустой (прекрасная душа) тот, кто хоть и видит, что 2 × 2 = 4, а всё норовит, как <бы> поставить 5 или 10. До сих пор вся жизнь моя протекала в том, что я видел и понимал, что 2 × 2 = 4, а ставил 5. Теперь уж не могу быть так глупо малодушным, но от этого мне не легче – в этом мой смертный приговор: ждать уже нечего, и в душе распространяется холод, сырость и смрад могилы. Я держался глупостью – подпора упала – и я падаю с нею. А всё животолюбие и страх физических мучений заставляют искать средств помощи, и я лечусь гидропатиею – прею в паровой ванне, а потом леденею в холодной, а там костенею под дождем и душею.
Кланяйся Нат<алии> Ал<ександровне>.{550} Ее дружелюбное расположение ко мне глубоко трогает меня, и я не знаю, как и благодарить тебя за то, что ты написал ко мне об этом.
Статья моя о Держ<авине> страшно искажена, но об этом когда-нибудь.{551} Чорт возьми все наши статьи, да и всех нас с ними.
Тургенев очень хороший человек, и я легко сближаюсь с ним. В нем есть злость и желчь, и юмор, он глубоко понимает Москву и так воспроизводит ее, что я пьянею от удовольствия. А как он воспроизводит Аксакова с его кадыком и идеализмом. Т<ургенев> немного немец в том смысле, как и Б<акунин>, который с тоном покровительства отзывается о П. Р., а между тем живет на его счет.{552} Что за натура – З<иновьев>! Мы все дрянь перед ним. Ну, прощай пока.
В. Б.
Доктор, содержащий водолечебное заведение, сказал мне, что я стражду биением сердца – я сам подозревал это, но не хотел поверить, т. е. видел, что 2 × 2 = 4, а хотел поставить 25. Вода помогает мне – не знаю, что будет вперед.
Апреля 3
Наконец Галахов приехал, и я получил от него твои пять строк,{553} до того скверно написанные, что насилу мог я их разобрать. Ну, душа моя, поздравляю тебя: ты решительно сумасшедший, и тебе надо теперь вести свой дневник: что будут перед ним записки титулярного советника Попрыщина (он же и Фердинанд VII).{554} Как я горд перед тобою, сознавая себя в полном разуме, как презираю я тебя. Так бесплодная женщина смотрит на родильницу, а та думает себе: я больна, из меня течет и то и другое, зато у меня есть дитя! Странно устроено всё на белом свете! Любовь смешна и исполнена комизма по этой эгоистической сосредоточенности в себе самой и рассеянному равнодушию ко всему, что не она; но в этом-то и заключается весь рай ее, всё упоение. И если в чем человек, особенно русский человек, может найти хоть минутное счастие, так это, конечно, в любви, и уж, конечно, всего менее в российской словесности.