Пирамида жива… - Юрий Сергеевич Аракчеев
(Из анонимного письма женщины, очевидно, москвички, судя по штемпелю на конверте. Письмо № 79, 1987 г. Оно – так же, как и все другие, цитируемые, получено после публикации «Пирамиды».)
Первые отзывы. 1986
Конечно, у моей повести своеобразная форма, это я понимал. Непривычная. Первая, криминальная часть – «Высшая мера» – еще куда ни шло, детектив. Ну, а дальше какие-то порой чисто исповедальные куски. Что это – писательский дневник, мемуары, чистая публицистика? И очень много своего, личного. Это – естественно: литература, особенно документальная, как я думаю, такой и должна быть – личной, честной. Но сколько уже раз меня за это корили! Почему-то считалось, что советский писатель должен как можно меньше выражать свое личное мнение. Ведь есть же ОБЩЕЕ мнение, единственно верное – мнение руководителей КПСС. Естественно, это меня не устраивало. В конце же «Пирамиды» я и вовсе цитировал аж целые куски из газет! То есть как бы и «обзор прессы»… Я-то был убежден, что все это правильно и хорошо, но что скажут в журнале? Они не привыкли к такому. Очерк – не очерк, статья – не статья. Что это?
Я же все перечисленное, в том числе и фрагменты газетных статей, считал не только оправданным, но совершенно необходимым. Вся суть повести «Пирамида» в том, что «Дело Клименкина» со всеми его последствиями – не частный случай криминальной судебной ошибки, а – следствие всей системы отношений в обществе. И даже куски из газет, в которых содержится информация о повседневной жизни страны, необходима, ибо подтверждает мою главную мысль: «Дело Клименкина» не случайно, а то, что за ним последовало, в том числе судьба повести «Высшая мера» и судьба ее автора, то есть моя, есть то же самое свидетельство извращенных взаимоотношений между людьми в нашем обществе. То есть та самая, «кюстиновская» пирамида – извращенные законы которой, увы, сидят в нас с детства и не дают нам нормально жить. Главное – понять это, а тогда и советская власть, и страшное-престрашное КГБ теряют свой пугающий облик. Короче говоря, надо прежде всего самому быть человеком. Но это и есть самое трудное, ибо кажется, что все вокруг настроено против.
Но для того, чтобы это понять, как раз и нужно осознать НЕСЛУЧАЙНОСТЬ истории, описанной в «Высшей мере», и того, что было вокруг и после. Я был в этом уверен.
Ведь абсолютно «объективных» законов литературы нет. То есть они, может быть, и существуют в природе, но никто не вправе считать, что только он один их знает. Градация по жанрам – повесть, роман, рассказ, очерк – не более, как изобретение критиков, которых Л.Н.Толстой, между прочим, сравнивал с мухами и слепнями, мешающими пахарю возделывать землю. Бывают, конечно, истинные критики, помогающие читателю понять произведение, раскрыть порой непростую суть, правильно воспринять форму, но большинство все же занимается не сутью и не формой по существу – что трудно и хлопотно, – а пытается втиснуть живое произведение в привычные «рамки» и, отвлекая от сути, в очередной раз дурит послушные головы, оставляя писателя в удручающем недоумении. Так что все эти «академические» рассуждения о «жанрах», о «специфике», на мой взгляд, не имеют никакого значения. Имеет значение само произведение. Или оно действует на читателя, освобождая его, продвигая к пониманию жизни, помогая сбросить паутину чужих воль и внушений, либо в очередной раз пудрит ему мозги. Или оставляет равнодушным. Что же касается истинных критиков, воспринимающих именно то, что написано, а вовсе не то, что им по какой-то причине хочется воспринять, то таких я что-то не очень знаю. Потому и ценю в первую очередь мнение простых людей, не мудрствующих лукаво, не считающих себя «специалистами».
Им и даю читать свои рукописи.
Их мнение по поводу «Пирамиды» удовлетворило меня полностью. Их было человек десять, разного пола и возраста. Восприятие было не одинаковым, но понравилось всем. Каждый читал от одного до трех дней, хотя в рукописи было 475 машинописных страниц. И никто не был в претензии ни на странную форму, ни на «длинноты». Они все поняли! И большинство хотело даже, чтобы какие-то линии были подробнее разработаны.
Один из читателей, инженер по профессии, мой друг, сказал так: «Здесь нельзя выкинуть ни строчки. Если будут требовать – не соглашайся. Все равно напечатают, никуда не денутся, ничего подобного у них наверняка нет». Некоторые, правда, выражали сомнение, что это вообще будет напечатано сейчас, тем более без купюр. По причине, естественно, «остроты».
Однако, еще один читатель, литературовед и редактор одного из журналов, хотя и достаточно высоко оценил рукопись, но согласился со мной, что сомнение будет вызывать не столько даже социальная острота, сколько непривычная форма.
«…Я испытал кроме «рубашки» на себе все. Меня без причины вешали в наручниках, а когда выпустили из ШИЗО (мороз был приблизительно градусов 30), я не нашел хб и до отряда шел в одних трусах босиком. Минут 20 ждал, когда контролер откроет дверь и впустит в корпус. И вот в 1987 г. в связи с «перестройкой», напихав в дело 9 нарушений отправили в другую зону.
Как раз вышла амнистия и мне как «нарушителю» отказали, я лишен всего, даже переписки. К этой малой своей писанине добавлю, что сижу вообще невинно, имея 100 % док-ва своей невиновности. Мою одиссею уже знают родители, соседи, родственники и т.д., а кто поможет мне? Ваши сладостные газетные речи? Я их читаю регулярно и возмущаюсь. До чего все наивно, голословно-пустозвонно!
В каждой газетенке, журнале пишут о перестройке, борьбе за справедливость и т.д. Что перестраивать? С кем бороться? Духу не хватает спросить у власть держащих? Смените сегодня закон. Сделайте уравниловку перед законом всех. И не бумагой, а делами. Сменили, выгнали тысячи следователей, судей, прокуроров и т.д., а люди – плоды их «трудов» – сидят… И все «гуманные» акты на усмотрении администрации. А что администрация? Она работает методами 37 года и сейчас!
Да и разве опишешь все на 2-х листах… Я сожалею, что слишком поздно понял Советский «гуманизм».
Мой адрес: 663950, Красноярский край…»
(Окончание письма Жукова П.А., 1987 г. Письмо № 10.)
Ожидание. 1986-1987
Итак, я принес рукопись «Пирамиды» в журнал, и ее взял для прочтения сам завотделом.
– Сколько времени вы мне даете для чтения? – спросил он.
Такой вопрос был, конечно, знаком симпатии и расположения, к тому же и я, и, очевидно, он, помнили, что на
