Сергей Дубавец - Русская книга
— Грязнов, — крикнул я солдату, который был ближе, — запирай двери.
Вместо того, чтобы как-то действовать, я отошел в сторону и стал наблюдать за первыми языками пламени, прорывавшимися кое-где среди дыма…
Уже через минуту я бегал вокруг сарая, звал солдат — Грязнова и Сопрыкина, но никто не откликался. Только позже я увидел этих подлецов на дороге, вместе с отрядом.
Теперь же я понимал, что происходит что-то лишнее, совсем ненужное, и мне не хотелось верить, что солдаты сбежали. Одному, мне становилось совершенно не по себе возле этого горящего сарая с людьми. Гулкими ударами билось мое сердце. Я то решался что-то делать, то сразу же раздумывал. И так бросался из стороны в сторону, пока не услышал, что в сарае завыли бабы и кто-то пробует высадить ворота. Как- либо помочь им, даже просто подступиться к сараю я уже не мог. Тогда и нашло на меня помрачение.
— Скоты! — закричал я, не помня себя, и, выхватив револьвер, стал стрелять по воротам. Стрелял и стрелял. Остановился только тогда, когда уже не слышал бабьего воя, когда сарай прогорел насквозь.
Тогда меня и совсем повело и, стошнив, я в отчаянии вновь стал звать Грязнова и Сопрыкина. Не получив ответа, я бросился было прочь и снова вдруг вернулся. Не соображая, что делаю, рванул обугленные ворота сарая. Они повалились, и я бросился внутрь, но тут же выскочил назад.
— Выходите, — звал я тихо, так как сорвал голос.
Но никто не шел, никто не отзывался…
Весь выпачканный в сажу, я, наверное, был похож на лешего, когда выбрался за деревню, в лес. Еще какое-то время я бросался с места на место, то рыдал и звал на помощь мать, то, зверея, отчаянно матерился. И потерял сознание.
Очнувшись, я долго смотрел в небо, ощущая в себе только страх и ничего более.
Не имелось у меня еще настоящего мужского опыта войны. Да и, знаете ли, предрассудки. Поначалу я даже пробовал молиться. Даже, помню, руки воздымал к небу. Но вот и сейчас перед глазами то небо, предательски пустое и страшное, какое часто бывает в Белоруссии. Ну, конечно же, я искал в этом небе бога — и не находил его.
Вы, наверное, улыбнетесь над этими строками. Но, в самом деле, тогда, по молодости, мне казалось, что над нашим Серядином в небе живет бог. Само небо у нас было ярко-голубое, пахло блинами и яблоками, домом. И ходил в том небе этакий румяный дедушка в беленькой рясе, улыбчивый и добрый. Я старательно хранил этот образ в себе, как светлую детскую мечту. А вот тут, где все небо от горизонта до горизонта было затянуто одной свинцовой тучей, «дедушки» моего не было.
После, идя через лес по извилистой дороге, я забыл себя и все, что со мной произошло. Словно не было меня тут. И не сразу заметил человека, бодро шагавшего навстречу. Это был кругленький такой мужчина средних лет, улыбчивый, с глазами-искорками.
— Скажи, батюшка, — обратился он, поравнявшись со мною. — Далеко ли селение Любиша?
— Здесь… — промямлил я в ответ, указав рукой.
— Спаси бог, друг любезный, — сказал человек. — А я, значит, новый здешний свяшенник. Был псаломщик в Сызрани, а теперь, значит, поп. Иду, как видишь, осматривать нивы своя.
— Но там никого нет, — заметил я без интереса. — Кому служить?
— Будут, батюшка, — ответил поп. — Переселенцы будут…
И мы разошлись. Я, кажется, даже отрезвел от этой встречи. Лес понемногу расступился в стороны, и дорога вывела меня в поле. Здесь-то и намечено было ждать.
Собрав кое-каких сучьев, я развел костерок и присел подле него, размышляя о том, что сегодня, похоже, что-то изменилось во мне. Закончилась моя юность, наступала зрелость. Совсем нелегко, как видите, наступала, непросто.
Так вот, у костерка, и встретил я наш отряд. Возглавлял его Саяпин на пегом жеребце. Следом ехали солдаты. В конце небольшой колонны двигалась та самая подвода с тряпьем. Рядом с подводой шел утренний ксендз. Подле него поспешала вторая пленница — девчонка-гимназистка, как я узнал позже. Тогда же я думал: неужто, коли дело их правое, божье, неужто богу угодно, чтобы воевали такие!..
Третий пленник, с перебитыми ногами сидевший на подводе, тоже был не боец. Темный мужик с бессмысленным потупленным взглядом, он, кажется, и не поднял глаз до самого конца.
Сейчас, в иных условиях, через многие-многие годы, та встреча вспоминается мною совершенно спокойно. Но тогда все было иначе. Я встречал отряд, как побитый волчонок, готов был ненавидеть и Саяпина, и наш рейд, и весь этот неприветливый край. Как вы понимаете, в те минуты я более всего ненавидел себя. Неосознанно, конечно, ненавидел. Я даже бросился на Саяпина, выкрикивая нечто вроде: «Это вы во всем виноваты!» Начальник же принял меня спокойно. И ровным голосом заметил:
— Возьмите себя в руки, юнкер. Найдитесь сами отвечать за свои поступки.
После мне подали коня, и колонна двинулась дальше. Будто ничего и не произошло.
Оказавшись среди своих, я вновь обрел уверенность и стал быстро успокаиваться. Уже через несколько верст мой внутренний бунт совершенно затих, и я чувствовал только уныние и, пожалуй, безразличие ко всему, что произошло и еще произойдет.
Саяпин, видимо, заметил это, и теперь, едучи рядом со мною, рассуждал вслух о том, что дело оказалось пустячным, как, впрочем, и весь этот мятеж. Бузят по трое-пятеро, народ за ними не идет и т. д.
Наконец, когда мы повернули на волость, Саяпин спросил у меня отчета о том, что я делал без них в деревне. Я сделал вид, что не расслышал вопроса. И он, казалось, сразу забыл о своем интересе.
Сейчас я иногда думаю, что то давнее умолчание дорого обошлось мне. Ведь получилось так, что я взял все это дело на себя. Я ушел из армии. Бездарно жил. Работал в почтовой конторе…
Какие-то изменения, какой-то смысл привнесла в мою жизнь только революция. Я был начитан, я читал атеистические лекции и понимал, что нужен людям. Я писал. Не притворись я тогда глухим, все, наверное, пошло бы по-другому. И этот давний рейд забылся бы накрепко. Как видите, невысказанное — запомнилось.
Еще через версту после поворота Саяпин остановил коня и приказал всем спешиться. Здесь, прямо посреди поля, стоял длинный сарай. Пленных подвели к глухой стене и расстреляли.
Уже перед самым Погостом нас нагнал казачий разъезд, который тоже возвращался на квартиры. Теперь уже все ехали без ранжира, одной нестройной толпой, со смехом и криками. Куда-то девалось дневное напряжение, и возвращалось так свойственное молодости безудержное веселье.
Впрочем, я сдерживался тогда от общей радости. Ведь утаив от Саяпина доклад, я нарушил устав. А в армии, знаете ли, нарушение устава может вызвать целую ломку. Все вдруг пойдет наперекосяк.
Однако я был молод, несколько слабоволен и упрям. До сего дня я никому не рассказывал о своем смятении. Как вы понимаете, могут быть толкования. А мне незачем и не перед кем оправдываться. Ни перед богом, ибо я давно атеист, ни перед самим собой я не грешен. Ни даже перед Отечеством. Хотя кто же не грешен перед Отечеством?!
Конечно, разное происходит в человеческой жизни. Что-то более важное, что-то — менее. То, что я поведал вам здесь, — бесспорно, важно. Важно и неоднозначно. Поэтому не жду от вас похвалы своему поступку, как не жду и хулы. Необходимо понимание — и только. Понимание того, что стране нужен был мир. И мы добыли этот мир. Конечно же, не без жертв. Вообще, очень многое в наше истории, что претит боженьке, мы делали для достижения мира. И это правильно.
Однако я, кажется, уже и ответил на ваш вопрос о моем участии в тех далеких событиях. Что-то, как вы понимаете, пришлось реставрировать в памяти, что-то и совершенно упущено, забыто. Но в целом картина такова. Поможет вам мой рассказ в понимании моего жизненного пути или нет — смотрите сами. Одно лишь прошу учесть. Все это рассказано исключительно для вашего понимания. Ибо такая интимная история никак не годится для широкого круга. Поэтому хочу убедительно просить вас: когда прочтете это письмо, выбросьте его или лучше сожгите. Пусть этот маленький символический огонек станет началом нашей с вами дружбы. А воспоминание пусть превратится в сажу и пепел. Дабы не повторилось.
С уважением А.Г.
ПОЧЕМУ МЫ НЕ СТАЛИ РУССКИМИ
Читая забытый роман
1
Одно из откровений последних лет — почти полный провал двухсотлетней кампании русификации нашего края. Из поколения в поколение воспитываясь по-русски, на образцах русской культуры, в русскоязычной государственной и общественной среде, мы так и не стали людьми русской культуры, русской метафизической природы. Если бы это произошло, то, может быть, индивидуально мы и не чувствовали бы себя меньшими, младшими, вторыми — то есть униженными. Просто одну свою национальную и человеческую полноценность мы сменили бы на другую, и уже во втором поколении «швы» бы разгладились. Белоруссика стала бы приобретением ретроспективных наук, как латынь, как античность… Но этого не произошло. Русскими мы не стали.
