Владимир Дядичев - Лиля Брик. Любимая женщина Владимира Маяковского
Столь подробное описание черновика позволяет, надеюсь, читателю самому видеть, что первоначально, еще в Ницце, Маяковский начал писать совершенно другое стихотворение. Действие его происходило в спящей Ницце, где море «пятнится», и относилось оно к иной героине, которую он уже и ранее называл «длинноногой». Теперь же еще – «брови… с бровью вровень». А строки «в целованьи рук ли, губ ли, красный шелк моих республик (тоже должен пламенеть)» – это прямое продолжение уже известного нам разговора Маяковского с Элли Джонс, начатого в стихотворении «Домой!»: «Почему под иностранными дождями вымокать мне, гнить мне и ржаветь?..». И конечно, только к ней, матери его дочери, могли относиться строки, так и не вошедшие в беловые варианты «Писем»: «Если скажешь, что не надо, – не ворвусь грозиться на дом» и т. д. Отношения Маяковского с Татьяной Яковлевой, как свидетельствуют все известные нам мемуаристы, были существенно более сдержанными, более официальными, «платоническими».
К любым
чертям с матерями
катись
любая бумажка.
Но эту…
Я
достаю
из широких штанин
дубликатом
бесценного груза.
Читайте,
завидуйте,
я —
гражданин
Советского Союза.
(«Стихи о советском паспорте». 1929 г.)
Замечу, что черновые наброски в записной книжке № 64 содержат практически все ключевые слова и строки (а следовательно, мысли) будущего «Письма Татьяне». О существовании же самой Татьяны Яковлевой Маяковский в Ницце еще и не подозревал. Он познакомился с ней лишь по возвращении из Ниццы в Париж. В конце концов новым в беловике стала только «привязка» действия «Письма» к Парижу и обществу толстосумов-«нефтяников».
Первый публикатор «Письма Татьяне» Р. Якобсон – очевидно, со слов самой Т. А. Яковлевой – пишет, что оно «было сочинено поэтом в течение одной ноябрьской ночи» [Jakobson R. Unpublished Majakovskij // Harvard Library Bulletin. 1955. Vol. 9. № 2. P. 287)]. При столь обширном объеме «предварительной работы» ума и сердца это уже не может вызывать удивления. Таким образом, наше ранее высказанное предварительное предположение о первоначально ином замысле и адресате «Писем» оказалось не безосновательным. [Сравним ситуацию из воспоминаний Л. Брик о 1915-м годе и поэме «Облако в штанах»: «Когда я спросила Маяковского, как мог он написать поэму одной женщине (Марии), а посвятить ее другой (Лиле), он ответил, что, пока писалось “Облако”, он увлекался несколькими женщинами, что образ Марии в поэме меньше всего связан с одесской Марией и что в четвертой главе раньше была не Мария, а Сонка (речь идет о С. С. Шамардиной. – В. Д.). Переделал он Сонку в Марию оттого, что хотел, чтобы образ женщины был собирательный». И т. д. (Дружба народов. 1989. № 3. С. 188). Можно вспомнить и пикантную ситуацию с последними, предсмертными незавершенными любовными стихами Маяковского. По воспоминаниям Вероники Полонской, Маяковский читал и посвятил их ей. (Наверняка, так оно и было!) Но после смерти поэта они были опубликованы Бриками («Начатые стихи отдайте Брикам, они разберутся») как посвященные Лиле Юрьевне Брик!]
Ну а рифма «море не запятнится – спит Ницца» была использована Маяковским в стихотворении «Монте-Карло» в 1929 году. Здесь уже совершенно иное, резко саркастическое настроение.
Вообще, что касается «парижских» стихов Маяковского 1928–1929 годов, бросается в глаза то, что «лирическим взлетом» отмечен лишь осенний, октябрь – ноябрь 1928 года, период пребывания во Франции. В этот период Маяковский не только познакомился с Татьяной Яковлевой, но вновь встретился с Элли Джонс и впервые увидел свою дочь. В следующий же приезд Маяковского в Париж, в марте – апреле 1929 года, встречи с Т. Яковлевой по-прежнему продолжались, но поездка в Ниццу не состоялась. И это самое длительное, более чем двухмесячное пребывание поэта в Париже не отмечено ни единой лирической строчкой. Зато появилось несколько обличительных, сатирических стихотворений. И в частности – «Монте-Карло».
7
Размышляя о драматических обстоятельствах как личной, так и творческой жизни поэта, о трагической пропасти между внешней якобы счастливой «семейной жизнью» Маяковского с Бриками и его внутренним миром, нельзя не остановиться на киносценарии 1928 года «Идеал и одеяло», созданном поэтом во Франции. О нем как бы вскользь и явно нехотя упоминает Брик в приведенном выше отрывке ее «воспоминаний-размышлений» о фильме «Девушка из Гаваны». Этот сценарий существует лишь на французском языке (хранится в Гос. музее В. В. Маяковского). Привожу его русский перевод, выполненный А. В. Февральским (с незначительными сокращениями). Кстати, в первое Полное собрание сочинений Маяковского под редакцией Л. Ю. Брик (1934–1938) он не вошел. Сценарий «Идеал и одеяло» публиковался лишь во 2-м и 3-м изданиях Полного собрания сочинений и далеко не всегда может быть под рукой у читателя.
«Идеал и одеяло
Маяковский любит женщин. Маяковского любят женщины. Человек с возвышенными чувствами, он ищет идеальную женщину. Он обещает себе связать свою судьбу только с женщиной, которая будет отвечать его идеалу, но всегда наталкивается на других женщин.
Такая “другая женщина” однажды выходила из своего “Роллса” и упала бы, если бы идеалист не поддержал ее. Связь с ней – пошлая, чувственная и бурная – оказалась как раз такой связью, которую Маяковский хотел бы избежать. Эта связь тяготила его, тем более что, вызвав по телефону чей-то номер, указанный в письме, которое случайно попало ему в руки, он пленился женским голосом, глубоко человечным и волнующим. Но знакомство не пошло дальше разговоров, писем, и лишь однажды ему привиделся ускользающий образ с письмом в протянутой руке. С тем большей яростью возвращался он к неотвратимой любовнице, не теряя надежды освободиться от нее и мечтая о любимой незнакомке.
Годы поисков, которым его любовница препятствовала всеми средствами, наконец поколебали упорство незнакомки. Она сказала, что будет ему принадлежать, и он очищается, порывая со своей земной любовью. Преисполненный счастливого предчувствия, Маяковский идет навстречу началу и концу своей жизни.
Первый поворот головы – и его незнакомка – это та женщина, с которой он провел все эти годы и которую он только что покинул»[Цит. по: Маяковский В. Полн. собр. соч. М., 1958. Т. 11. С. 487].
Автобиографическая подоснова сценария очевидна. Это вся жизнь поэта, особенно после 1923–1924 годов. Подчеркну лишь, что художественное творчество Маяковского глубоко автобиографично (вспомним, например, высказывания Л. В. Маяковской, Р. О. Якобсона.).
Таким образом, уже само содержание сценария, главный герой которого носит фамилию «Маяковский», делает его вполне значимым документом в общем контексте разговора.
Есть, однако, еще одно важное обстоятельство.
Уже первый публикатор этого либретто А. В. Февральский справедливо отметил некоторые важные его особенности: «Отсутствие русского текста краткого либретто, а главное – стиль либретто, несвойственный Маяковскому, дают повод предполагать, что мы имеем дело не с французским переводом либретто, а с пересказом задуманного сценария, сделанным кем-то со слов Маяковского. Во французском тексте есть некоторые погрешности против французского языка, а написание имени Маяковского (Majakowsky) соответствует не французской, а немецкой транскрипции» (курсив мой. – В. Д.) [Цит. по: Маяковский В. Полн. собр. соч. Т. 11. С. 697–698].
Известно, что это «изложение» не принадлежит Э. Триоле. Впрочем, и без ее свидетельства ясно, что ни по моральным причинам, ни по стилю Эльза Триоле не годится в создатели этого текста. Сестра Лили Брик и французская писательница, она отлично знала как особенности взаимоотношений Маяковского и Лили Юрьевны, так и особенности французской грамматики.
В то же время целый ряд серьезных обстоятельств говорит о том, что изложение (если не соавторство) этого либретто вполне может принадлежать Элли Джонс!.. И мне не известно ни одного обстоятельства, которое хоть как-то противоречило бы этой гипотезе.
Для Элли Джонс – Елизаветы Петровны Зиберт, дочери обрусевших немцев – немецкий язык был вторым родным языком (наряду с русским). Получив хорошее домашнее образование, характерное для богатых помещичьих семейств, она вполне владела и французским, но все же уже как иностранным, главным образом разговорной речью. Впоследствии в США, закончив университет, Элли Джонс вплоть до выхода на пенсию преподавала в школе немецкий и французский языки, а для желающих – бесплатно – русский.
На большую вероятность причастности Элли Джонс к появлению сценария «Идеал и одеяло» указывают также обстоятельства времени его создания и некоторые фразы в письмах Элли Джонс и Маяковского.
