Владимир Дядичев - Лиля Брик. Любимая женщина Владимира Маяковского
«Застраховаться» подобным образом он считал необходимым. Дело в том, что в Париже Маяковский был (как минимум!) под неусыпным постоянным наблюдением родной сестры Л. Брик – Эльзы Триоле.
Он съездил «на пару дней» в Ниццу, навестил двух своих Элли. Вернулся в Париж 25 октября, отправил из Парижа в Ниццу письмо: «Две милые, две родные Элли! Я по вас уже весь изсоскучился. Мечтаю приехать к вам еще хотя б на неделю. Примите? Обласкаете?..».
Таковы были планы.
Но Лиля Брик в ответ на письмо Маяковского от 20 октября пишет ему: «Где ты живешь? Почему мало телеграфируешь? Пишешь: еду в Ниццу, а телеграмм из Ниццы нет». 2 ноября – вновь: «Ты писал, что едешь в Ниццу, а телеграммки все из Парижа. Значит, не поехал? Когда же ты будешь отдыхать?..» И т. д. Да, «заботливый» (и перекрестный) надзор за каждым шагом поэта был на высоте. Кроме того, обычный и традиционно длинный список поручений по приобретению товаров последней парижской моды от Л. Брик (как всегда – с точным указанием размеров, цвета, деталей фурнитуры) на сей раз был дополнен более серьезным требованием: купить автомобиль!
Нет, Маяковскому так и не удалось вновь поехать в Ниццу.
В свою очередь, явно заподозрившая что-то неладное, Эльза Триоле жила в той же парижской гостинице «Истрия», что и Маяковский. Но все-таки она уже не могла, как раньше, лично следить за каждым шагом поэта. Как раз в это время Луи Арагон сделал ей предложение, намечались изменения в ее собственной жизни. Конечно, недельное отсутствие Маяковского в Париже было бы все равно замечено.
Был найден, однако, «блестящий» выход: специально было организовано как бы «случайное» знакомство Маяковского с Татьяной Яковлевой. «Пригласили в один дом специально, чтобы познакомить. Это было 25 октября» [Огонек. 1968. № 16. 13 апреля. С. 11], – писала Татьяна Яковлева матери в Пензу.
После публикаций в 1955–1956 годах Р. Якобсоном комментариев и стихотворных текстов, обращенных Маяковским к Татьяне Яковлевой, а также после статей В. Воронцова и А. Колоскова в журнале «Огонек» 1968 года принято считать, что парижские месяцы Маяковского 1928–1929 годов прошли чуть ли не целиком под знаком любви к Татьяне Яковлевой. Безусловна научная ценность и фактологическая обоснованность указанных публикаций. Однако вполне оправданная борьба с мифом о «единственной и непогрешимой музе поэта – Лиле Брик», на мой взгляд, привела к другой крайности – к явному преувеличению роли в жизни Маяковского его «альтернативной» парижской музы – Татьяны Яковлевой.
Между тем жизнь шла во всем своем многообразии. И поэт не только «летал на крыльях любви» к своей Татьяне. Была Ницца, были другие события. В «Письме Татьяне Яковлевой» Маяковский писал:
Вы и нам в Москве нужны,не хватает длинноногих.Иди сюда, иди на перекресток моих больших и неуклюжих рук.
Да, это написано ей. Беловой автограф (вариант) этого стихотворения – в записной книжке, подаренной поэтом Татьяне Яковлевой перед его отъездом из Парижа в ноябре – декабре 1928 года (он выехал в Берлин 3 декабря). Там же – автограф другого стихотворения – «Письмо товарищу Кострову из Парижа о сущности любви».
Надеюсь, однако, читатель уже вспомнил строки 1925 года («Вызов»): «Мы целуем – беззаконно! – над Гудзоном ваших длинноногих жен».
А вот передо мной рисунок Маяковского, подаренный им Элли Джонс в 1925 году в Нью-Йорке [См.: Эхо планеты. 1990. № 18. С. 43]. Поэт охраняет дом своей любимой на углу 71-й стрит в Нью-Йорке – так условно прокомментирован этот рисунок в публикации. Но охраняет ли? Или все же зовет ее «на перекресток рук»? Маяковский нарисовал себя на перекрестке, стоящим с руками, распростертыми в стороны – «крестообразно». И я не могу избавиться от впечатления, что «перекресток моих больших и неуклюжих рук» – это точное словесное описание, прямо-таки «калька» именно этого рисунка. Не тогда ли, еще в 1925 году, в США родился этот образ?
Зная сложность и драматичность жизненных коллизий Маяковского осенью 1928 года, спокойно, не торопясь, прочтем его парижские стихотворные «Письма». Уже при первом непредвзятом, беспристрастном прочтении этих стихов создается ощущение, что недоданное, невостребованное одной в каком-то нервном, отчаянном порыве неожиданно «пригодилось» для другой. Что ж, жизнь есть жизнь, или «по-парижски» – се ля ви.
Обратимся теперь к некоторым черновым стихотворным записям 1928 года. «Парижская» записная книжка поэта, относящаяся к осени 1928 года (№ 64), открывается автографом небольшого, в шесть строк (без учета лесенки) стихотворения о лошади и верблюде:
Лошадь сказала,взглянув на верблюда:«Какая гигантская лошадь-ублюдок».Верблюд же вскричал:«Да лошадь разве ты?!Ты просто-напросто – верблюд недоразвитый».И знал лишь бог седобородый, что это – животные разной породы.
Под заглавием «Стихи о разнице вкусов» эти строчки впервые были опубликованы в № 2 (январь) журнала «Чудак» за 1929 год. С тех пор стихотворение всегда публикуется как составная часть цикла «парижских» стихов поэта 1928–1929 годов. Между тем ясно (и по месту в записной книжке, и по теме, и по соседним строчкам), что написано оно в Ницце. Именно там, на юге Франции, в 20-х годах встреча и с верблюдом, и с лошадью была обычным явлением, а не случайной экзотикой (в порту, на базаре.). Кстати, и образ «Бога седобородого» – с таким нетрадиционным для бога эпитетом – навеян, надо думать, видом какого-нибудь араба – погонщика верблюдов. (Соседний Алжир, поставщик этих животных, был в то время «заморской территорией» Франции.)
По теме же, по стилю – это совершенно детское стихотворение. Этими строчками легко и вполне органично можно было бы дополнить, например, известное стихотворение Маяковского «Что ни страница, – то слон, то львица», написанное около трех лет назад.
Рискну предположить, что «Стихи о разнице вкусов» Маяковский написал осенью 1928 года для (или под влиянием) своей дочери Элли. Перед нами одна из уличных сценок, подсмотренных поэтом во время прогулок с «двумя милыми Элли» по Ницце. Легко себе представить возглас ребенка, впервые увидевшего верблюда: «Мама, смотри, какая смешная лошадь!..» [Кстати сказать, первые наброски к стихотворению «Что ни страница.» – о жирафе, кенгуру, крокодиле, а также заключительные строки «зверик из Америки – до свиданья, зверики» – Маяковский сделал в 1925 году на обложке путеводителя по нью-йоркскому зоопарку (путеводитель ныне хранится в Гос. музее В. В. Маяковского). Поэт бродил тогда по зоопарку вместе с Элли Джонс].
Вернувшись в Москву после этой поездки во Францию, Маяковский вскоре, 7 января 1929 года, заключил договор с издательством «Федерация» на книгу новых «заграничных стихов» – сборник «Туда и обратно» (срок представления рукописи издательству – 23 января. Книга вышла в декабре). Здесь такие стихотворения, как «Парижанка», «Костоломы и мясники», «Они и мы», «Стихи о советском паспорте». А открывают сборник «Стихи о разнице вкусов»! Им поэт даже дал надзаголовок: «Вместо предисловия»!..
Такие аполитичные, «лошадино-верблюжьи» строчки – «вместо предисловия»! Что это? Шутка гения? Или намеренный эпатаж поборников «классовой чистоты» советской поэзии? Если же мы вспомним, с какими важными для поэта реальными событиями и воспоминаниями связаны эти строки, все становится на место! И нет необходимости непременно трактовать это стихотворение как некую идеологическую аллегорию непримиримости двух миров – социализма и капитализма.
Но вернемся к записной книжке поэта № 64.
Сразу под строчками о лошади и верблюде, на этой же первой странице записной книжки следует заготовка рифмы:
(море) пятнится спитспит Ницца.
Это уже прямое указание на то, где создавались все эти строки.
Здесь же, на этом же первом развороте записной книжки, – строки, в том или ином виде вошедшие в «Письмо Татьяне Яковлевой»:
В целовании рук ли, губ лиКрасный шелк моих республик.Я говорю тубособакам беспокойной страсти …бровистранно видеть с бровью вровень.
Наконец, – шесть строк, не вошедших в окончательный текст «Письма»:
Если скажешь, что не надо,не ворвусь грозиться на дом,губ насильно не помну.Это старый пережитокв глубине моей душипо-другому пережито.
Тут же – и заготовки строк, использованные позднее в «Письме товарищу Кострову из Парижа о сущности любви».
Столь подробное описание черновика позволяет, надеюсь, читателю самому видеть, что первоначально, еще в Ницце, Маяковский начал писать совершенно другое стихотворение. Действие его происходило в спящей Ницце, где море «пятнится», и относилось оно к иной героине, которую он уже и ранее называл «длинноногой». Теперь же еще – «брови… с бровью вровень». А строки «в целованьи рук ли, губ ли, красный шелк моих республик (тоже должен пламенеть)» – это прямое продолжение уже известного нам разговора Маяковского с Элли Джонс, начатого в стихотворении «Домой!»: «Почему под иностранными дождями вымокать мне, гнить мне и ржаветь?..». И конечно, только к ней, матери его дочери, могли относиться строки, так и не вошедшие в беловые варианты «Писем»: «Если скажешь, что не надо, – не ворвусь грозиться на дом» и т. д. Отношения Маяковского с Татьяной Яковлевой, как свидетельствуют все известные нам мемуаристы, были существенно более сдержанными, более официальными, «платоническими».
