Инна Лиснянская - Имя разлуки: Переписка Инны Лиснянской и Елены Макаровой

В свободное время читаю по-чешски книги и архивные документы, ни до чего больше руки не доходят. Все туманнее становится замысел про Карла Швенка и кукол, – нужно освободиться от чувства, что эти 8000 долларов обязывают меня создать нечто, – театр никогда не был моей стихией, а сейчас я должна написать пьесу такого характера, чтобы ее можно было поставить и на Бродвее, и здесь. У меня была встреча с продюсером с Бродвея, очень скептическим типом, но он готов вести со мной диалог. Еще ребенок не зачат, а ему уже прочат невесту. Я к такому не привыкла, это мне мешает. В то же время я понимаю, что обычным путем свободной импровизации дела не поднять. Здесь нужно свободное наше российское воображение и американский жесткий профессионализм, не знаю, возможен ли такой альянс.

Тут Горби явился, не знает, как выговорить слово «евреи», – жутко смешно. Мы его титулуем в профессора философии, такие мы вот провинциалы… ‹…›

87. И. Лиснянская – Е. Макаровой

12–13, 23 июня 1992

Дорогая моя Ленусенька! ‹…› Спасибо тебе за лекарства, в данное время они мне противопоказаны из-за декомпенсации порока. Но самое противное уже позади, еще дня 3–4 посижу в комнате, а там буду выходить на лавочку-скамеечку, и даже в столовую.

Когда ты получишь это письмо, я уже буду щеголять в двух твоих вещах, в том платье, которое ты мне привезла (сейчас мне перешивают: за счет длины делают по бокам вставки). Чудное платье. А две недели тому назад я надевала твой костюм, нашла для него черный пояс, украсила могучую грудь цепочками и выплыла наружу. Полный отпад. Я, такая нецарственная, выглядела в нем королевой. Все так и ахнули. А день рождения буду в том, переделанном, ибо в нем не будет жарко. На дворе 23–25°, это для меня почти жара.

А книжки так в Москве и нет. Люди уже делают ксероксы – опять я подпольный автор. Звонили дней 15 тому назад и просили меня приехать в Санкт-Петербург на международную конференцию по Ахматовой, но я, понятно, не могу. Галя Корнилова, бывшая жена Владимира Корнилова и друг Ахматовой, приедет ко мне, чтобы из двух моих экземпляров сделать в Петербурге ксерокс. Она-то возьмет один экз[емпляр] под свою ответственность. Прекрасно понимаю, что слависты очень бы заинтересовались книгой, там бы, в Петербурге, если бы я приехала, и расксерили бы для себя. Но я ничуть уже не огорчаюсь. Такова мистическая судьба этой «музыки», а м.б., и моя судьба.

‹…› Я пока то лежу, то сижу в кресле, ибо из-за застоя нельзя лежать, а надо полусидеть. Но это не для меня. Я сижу в кресле, и мне хорошо. Читаю, смотрю невнятный телик, то показывает, то нет. Здесь уже и предметы стали абсурдными анархистами. Но если бы ты меня видела в твоем костюме, сказала бы: есть еще красота и гармония! Еще жива традиция в лучшем ее виде. И хаоса в моей душе – никакого, и в сердце он уже прекращается. Писать об окружающей жизни в смысле экономики – смешно. До чего ожесточились люди – ужас. И все же есть оазисы и в этой пустыне клокочущей. ‹…›

Доченька моя! Сейчас меня навестил Миндадзе и очень меня обрадовал. Он сказал, что вещь талантливая[141], что можно замечательно поставить ее. Я эту вещь считаю твоей по тому твоему темпераменту, который в ней присутствует. Но мне всегда кажется, что оттого, что я – мать, я преувеличиваю. Но вот слова замечательного режиссера Миндадзе. «Найден поэтический эквивалент. Сначала я читал, трудно входя в это, т. к. первая треть кажется несколько размытой. Конечно, когда найдется постановщик, то диалоги будут неминуемо сокращены. Изумительное переплетение прошлого с настоящим. А начиная с хирурга – все очень точно, восхитительно. Какой талант, знание материала, а что стоит только одна сцена, когда из бара сразу попадаешь в прошлую комнату. Конечно же, в этом фильме нужны эти хроникальные кадры. Чудные характеры, читал чем дальше, тем больше понимал прелесть и значительность, трагичность и удивительную лиричность». В общем – восторг. Потом он перешел к практическому разговору: «Снимать надо в Чехословакии. Нужно найти спонсора, это, учитывая, наличие хроники, не так-то и дорого обойдется спонсору. Здесь – и думать нечего». (Ну что здесь, если штурмуют Останкинскую башню под лозунгами «Россия без евреев», «Ельцин – сионист», «Освободим родину от сионизма» и т. д.) То есть здесь никто не станет субсидировать этот фильм. Но если будет спонсор, то он может хорошего режиссера, адекватного вещи, и здесь найти.

Вообще, полон серьезности. Сам он сейчас снимает какой-то длинный, трудный фильм. Но сказал, что, пока суть да дело, пока найдется капиталовложитель, и он бы смог. Это был мой прямой вопрос, я его задала ему, думая, а вдруг он мне так говорит из-за меня. И он также прямо ответил то, что тебе уже сказала.

Я просто счастлива, что сценарий по достоинству оценил профессионал, а не какой-нибудь совковый специалист – идиот. Еще он говорил о том, как оригинально, не традиционно, нестандартно поставлена и решена тема.

Так что, Лена, в жизни появился еще один план! Папа через дежурную мне передал, что ты звонила – (счастливец!) – что у вас все хорошо. ‹…›

Я долго думала, говорить тебе, что так разболелась сердцем, или умолчать – ведь что ты можешь сделать на расстоянии. Потом пришла к выводу, что ты не можешь не почувствовать, что со мной не совсем ладно. Хотя бы потому, что я ни разу не позвонила. Еще, когда Белла у меня была, я уже приехала больная, чтобы передать тебе письма. И я ее попросила, чтобы она тебе не говорила: «У мамы все отлично!» А сказала бы: «Мама иногда побаливает, а иногда – нет». Чтобы выглядело все естественно. А может быть, ты мне в мой день рождения позвонишь, уж я-то к тому времени скомпенсируюсь. Все-таки уже месяц в непотребном состоянии, но отеки уже сошли, в легких уже нет того ужасного застоя. Ритм еще не налажен, но это, я думаю, самое большое – неделя, и я его ритмоданом привожу в порядок. Так что все будет хорошо. ‹…›

Доброе утро, моя птица! Сейчас попью, поем и примусь за письмо. Это я еще до кофе с булкой так плохо-разборчиво пожелала тебе доброго утра. Вчера вечером даже на ужин выплывала в твоем костюме – красавица кустодиевская еврейской национальности! Да, уж насчет национальности у меня не очень-то благополучно. Израиль не возьмет, а идти в армянские партизаны уже поздно, да и примут за лазутчицу – армяне все говорят по-армянски, исключая такие, как я, случаи или коренных армян-москвичей. Но и эти в большей своей части – знают.

‹…› Не знаю, что еще здесь произойдет, можно ли сюда будет ехать. Поживем – увидим. Мне кажется, что июль будет решающим месяцем, что-то обязательно произойдет. Свору возглавляют теперь и писатели, и ученые, опираясь не только на люмпен, а и на самый безумный и безграмотный слой населения (это уже даже не чернь). Сужу, например, по одному лозунгу, прочтенному среди других грамотных «Россия – без евреев» и т. п. «Гой, гой, гой! Убирайся в Израиль домой!» Эти уж совсем ничего не понимают, тем они страшней в своей нелепости. Поддон черни. ‹…› Обстановка в России так раскалена, что требует чепухи, от меня во всяком случае. И я, как всегда, значит, буду менять наряды, и тогда думать исключительно о пустяках. ‹…›

88. Е. Макарова – И. Лиснянской

28 июня 1992

Дорогая мамочка! Получила твое письмо по почте (Миндадзе описываешь там), надеюсь, что ты уже получше.

Сейчас еще нет 6 утра, но уже взошло солнце, птички поют, и гора Иродион возлежит за домами, – красота!

Думаю, что начинаю понимать тех людей, которые не понимают нашего Платонова или Булгакова, да кого угодно. Эти писатели никогда не были счастливы., м.б., только в момент сочинительства.

Сейчас Федька встал на работу, приготовила ему за 5 минут завтрак, вчера в 11 вечера мы поехали с Сережей в магазин, так как обнаружили пустой холодильник, все закупили ночью за 10 минут, странно так – мы в каком-то ночном городе под названием Иерусалим покупаем еду в разных упаковках, садимся в машину, едем в сторону Вифлеема, опять же кормим нашу дуру-кошку какой-то спецбурдой, смотрим ночью телевизор с нашим новым главой государства (рош-а-мемшала), слушаем своего начальника на иврите, а это ведь кто – царь Израиля (мелех Израэль), – и опять же интересное ощущение семейности, – был плохой папа, его изгнали, пришел хороший, все поют и танцуют. В ночь, когда стали известны результаты голосования, все сидели у телевизоров, – у людей из партии «Авода» хорошие лица. Федька уже позавтракал и едет к Яффским воротам, туда, куда Христос въезжал на осле, – чтобы что-то там строить.

Это все – описание счастья – Израиль, дети, работа, друзья, – я на месте, все внутри на своих местах, знаю, что хочу, к чему стремлюсь, – ясное состояние души.

25 июня мы с детьми в музее открыли нашу большую импровизированную выставку, – 3 дня работы – и вот, все готово. И такая красота! Я получила от директорши музея огромаднейший букет цветов, все засняли на видео, так что пришлю. Там и Манька мелькает, и Федька переводит мою речь (краткую) на иврит. И детские работы, и детские лица – прекрасные! Значит, проверяю себя, в этом учебном году все было сделано верно, надо думать над программой следующего…