Мстислав Толмачев - Такая долгая полярная ночь.
Вспоминаю, когда я работал в больнице лагеря «Красноармейский», а это была единственная больница на прииске, в срочных случаях в нее поступали вольнонаемные. При Худорожко нам пришлось повозиться с женщиной, у которой было обильное кровотечение.
Так вот, когда я был в лагере прииска, с 47 км. бежали двое — Чебунин, вор или бандит с довольно зверской физиономией (невольно вспоминаю теорию Ламброзо) и лагерный парикмахер заключенный бесконвойник Тропин. Вот зачем бежал Тропин, мне непонятно. Работой он не был обременен, передвигался по автотрассе и по всем командировкам свободно, без сопровождения конвоя. Зачем бежал? Чебунина поймали где-то близ устья Малого Анюя. Тропина с ним не было. Зато в его мешке нашли куски человеческого мяса. Так Тропин уже в разобранном виде сопровождал людоеда Чебунина. Получив за побег и недоказанное убийство дополнительный срок, Чебунин цинично говорил лагерникам, что в побеге запасом продуктов он себя не обременяет: мясо идет рядом с ним. В то время за убийство в лагере заключенным заключенного только добавляли срок. Редко отъявленного бандита по суду лишали жизни. Чаще «при попытке к бегству». Тогда многие в лагере среди заключенных удовлетворенно вздыхали: еще одного мерзавца не стало. Разумеется, с облегчением вздыхали чаще всего те, кого именовали «контриками», т.е. 58 статья, и кто нередко страдал от наглости и жестокости таких индивидов. Но, повторю, солидные воры и настоящие бандиты, а не маскирующиеся под них, не унижали себя мелочными кражами у «мужиков» или «контриков». Нагло и жестоко действовали их «шестерки», т.е. их холуи. Медицину и ее работников как правило не трогали.
Нередко для спасения собственной шкуры подобные уголовники нарушали неписанные воровские законы. Вспоминаю такой случай: когда я работал в качестве фельдшера в амбулатории ОЛП №2 на прииске «Красноармейский», в медпункт надзиратель привел группу заключенных штрафников из изолятора. Все сидели в большой прихожей медпункта под надзором одного надзирателя, а другой приводил ко мне по два человека. Время от времени от выходил в прихожую покурить, оставляя со мной двух штрафников. На перевязке был Мирошниченко. Однофамилец оперированного с перфорированным аппендицитом. У него на голени левой ноги была «мастырка» в виде не заживающего ожога. Он поверхность ожога систематически раздражал на работе соляркой, солидолом, слюнями и всем, что ухитрялся добыть. Цель одна — освобождение от работы. А было лето, промывочные приборы работали, руду надо было возить тачками, работа тяжелая, а врач (его ногу смотрел врач) и фельдшер не дают освобождение от работы. Я ему сказал: «Не будешь издеваться над собой, дашь ноге заживать, я тебе на свою ответственность перед врачом дам освобождение от работы на три дня». Но Мирошниченко, как это свойственно примитивным натурам, решил по-другому. Он в изоляторе штрафникам, которые с ним сидели, сказал, что, придя на перевязку, убьет меня. Большинство отнеслись к его словам, как к пустой болтовне. Однако в портянке, намотанной на его здоровую ногу, был спрятан нож. Именно им он намеревался ударить меня, когда я буду бинтовать его искусственно изъязвленную ногу. Расчет был прост: от своего срока от отбыл года 2-3, значит за убийство заключенного фельдшера добавят до 10 лет столько же. А пока будет вестись следствие, лето пройдет, тяжелые работы на тачке с приходом зимы прекратятся, и он, убийца, отсидится в следственном изоляторе.
Но привести этот план в действие помешала одна, казалось бы, мелочь, а именно пристрастие надзирателя, вооруженного наганом, к витаминам в драже. Получив от меня десяток драже, он уселся на табурет и, глядя, как я обрабатываю ногу Мирошниченко, стал говорить мне, как он любит сладкое и особенно витамины в драже. В расчеты Мирошниченко не входило убивать меня ножом при надзирателе, так как надзиратель запросто пристрелил бы его. Другой штрафник-заключенный пристально следил за Мирошниченко, дожидаясь своей очереди на перевязку фурункула. Едва перевязанный Мирошниченко вышел в прихожую к другим, дожидавшимся приема, как парень, подойдя ко мне, шепнул мне и надзирателю о ноже и о плане Мирошниченко. Когда после приема штрафников, уже в изоляторе надзиратели пытались «разоружить» Мирошниченко, он в ответ на требование отдать нож выхватил его с криком: «Подойти и отними». Застрелить его при таком большом количестве свидетелей, тем более — он никого не ранил, было нельзя. Лезть под нож никому не хотелось. Тогда староста лагеря, он же был и нарядчиком, тоже заключенный, вошел в изолятор, дал тумака Мирошниченко и отобрал нож. Я вспомнил фамилию старосты — Федырко.
Специфика работы фельдшера в амбулатории или больнице определялась самими условиями жизни людей в лагере, т.е. в заключении и, конечно, самими заключенными. Помню, как однажды в обеденный перерыв, когда бригады с работы пришли на обед и прием в медпункте не велся, какой-то «шибко блатной», как тогда говорили, стал рваться в медпункт, сопровождая попытку сломать дверь отборной руганью. Санитар вышел к нему на крыльцо и объяснил, что вести прием в обеденный перерыв начальство запретило. Этот претендующий на роль больного ударил санитара в лицо и разбил ему нос. Увидев окровавленное лицо санитара, я вышел к «пациенту» и ударом в челюсть сбросил его к крыльца. А в это время от вахты к медпункту шел охранник. Сидящие на завалинке барака крупные воры и бандиты, смеясь, говорили: «Вот и подлечили одного змея». Охранник приблизился и намеревался скандального драчуна-пациента отвести в штрафной изолятор. Я его упросил не делать этого, говоря, что наглец получил все, что ему причиталось. Закон воров — не гадить санчасти.
Но были и другие посетители медпункта, вежливые, уважающие медицину и держащие себя с достоинством. И это не только те, кого называли «контриками», в большинстве интеллигентные люди, но и некоторые представители уголовного мира.
Помню Ивана Алесинского. Рослый, хорошо сложенный, с умным энергичным лицом и внимательно смотрящими глазами, он был очень вежлив и охотно помогал нашей санчасти двух лагерей на прииске, ремонтируя наше медицинское оборудование. Он был бесконвойник, работал в механических мастерских прииска, а в дни, когда вольнонаемные (среди них большинство освободившихся по отбытии срока) получали зарплату, Алексинский играл с ними в карты. Чаще всего он выигрывал довольно крупные суммы. Охранники на вахте лагеря думали поживиться выигрышем Алексинского. Тщательно обыскали и ничего не нашли. В дальнейшем они отказались от попыток отобрать у него выигрыш. А Иван их настолько приручил, что, когда он возвращался в лагерь после очередной игры в карты, они поздравляли его с выигрышем и получали от него в подарок килограмм спирта. Второй килограмм он беспрепятственно приносил в зону, чтобы угостить своих авторитетных коллег.
Врач Худорожко, освободившись по истечении срока, некоторое время исполнял обязанности начальника санчасти. Потом уехал. Вместо него начальником санчасти был назначен тоже закончивший свой лагерный срок латыш Платис Эрнест Юрьевич. Все звали его «доктор Платис». Однако его земляки и русские, живущие в Латвии и следовавшие в прибалтийском этапе, смеясь, говорили, что в медицину Платиса записали охранники и лагерная администрация На самом деле Платис был доктор психологии. Конечно, он вполне мог работать невропатологом и психиатром. Мне немного времени потребовалось, чтобы, познакомившись с Платисом, понять, что он глубоко порядочный, честный, прямой и справедливый человек. Мне он понравился, хотя его националистические взгляды были мне противны и явно коробили меня. Говорили, что Платис, явный латышский националист, сидел в одной камере в коммунистом Лацисом при буржуазном правительстве в Латвии. Могу представить их споры. Я нередко, познакомившись с Платисом ближе, в беседах с ним не соглашался с его мыслями и выводами. Но наши дискуссии велись корректно. Он высказывал удивление, почему латышам и русским, родившимся в Латвии, советские следователи предъявляли обвинение в измене родине. «Ни я, ни все репрессированные уроженцы Латвии не изменяли своей родине», — говорил Платис. Я засмеялся: «Вас это удивляет, — сказал я, — но мы «контрики» и «враги народа», как нас обзывают уголовники и все прочие «друзья народа», не удивляемся бредовой фантазии дегенератов-следователей и таких же мерзавцев-судей. Ведь они отрабатывают то, что деликатно называется «социальный заказ». А я бы сказал — приказ». Я продолжал: «Главный охотник — кремлевский затворник, затем идут ему повинующиеся ловчие и загонщики, и потом уже вся свора псов».
Конечно, такие беседы с Платисом велись с глазу на глаз. Я слишком хорошо знал, сколько в лагере среди заключенных «патриотов», т.е. стукачей. Ведь стукачи способствовали второй судимости уже в лагере моих хороших знакомых. Так «венчали» добавкой к сроку по 58 статье Пархоменко Ивана Ефимовича, Водиникого Всеволода Александровича, земляка Платиса доктора Стреле Артура Фрицевича. Стреле даже за его резкие протестующие разговоры среди заключенных, разговоры, полные критики и презрения в адрес Сталина, осудили на расстрел, замененный потом десятью годами.
