Молитвы о воле. Записки из сирийской тюрьмы - Катерина Шмидтке
А я хотела жить. Я хотела выбраться отсюда. И все, что я могла сделать для этих троих, — притвориться, что не замечаю их наготы.
Я с разбегу запрыгнула на дверь своей камеры, ухватившись за верхние прутья решетки так, чтобы все в камере могли меня увидеть. Все женщины расселись маленькими кружками и ели.
— Салам алейкум! Как вы тут без нас? Не соскучились? Без нас, я смотрю, тут слишком много свободного места!
Все были так рады, что заулюлюкали.
Я сказала им, чтобы они не расстраивались и держались, что мы с Кристиной решили остаться с ними и никуда не ехать. А потом — это случилось само собой — с моих губ сорвалось:
— Алаху акбар!
И всех понесло.
Женщины зааплодировали. Кроме той, что с розовыми косичками, конечно. Но Патрон помахала мне рукой и приветливо улыбнулась.
— Ру-си-я! Ру-си-я! Ру-си-я! — скандировали они во весь голос.
Все понимали, что прибавление двух человек в камере не сулит ничего приятного, но они как будто забыли об этом.
Я не знаю, почему они все выкрикивали имя моей страны, которое уже давно превратилось в мое.
Я всегда боялась уголовников. Мне казалось, что это такие страшные люди, которые потеряли всякое чувство морали и стыда. Я считала их странными созданиями, которых невозможно понять, а значит, и держаться от них нужно подальше.
И вот теперь воровки, убийцы, проститутки, попрошайки и террористки скандировали мое имя не меньше минуты, и никакой охранник не смог заставить их заткнуться. Мы все по-человечески стали едины.
Это был мой звездный час. Да, обычно он случается с людьми на сцене в присутствии уважаемых и важных людей. Но не со мной.
Спрыгнув на землю и повернувшись к холлу, я увидела накыба60, который выбежал на шум. В руках он сжимал плеть и яростно на меня смотрел. За ним стояла Кристина, в ее глазах были растерянность и страх.
Накыб шлепал себя по ладони плеткой, провожая меня взглядом. Негодуя, он ушел к себе в каморку. Все остальные зрители из охраны тоже разошлись.
Перед тем как войти к начальнику охраны, я оглянулась и посмотрела на троих прикованных к решетке заключенных. Я заметила, что двое, которые были в нижнем белье, улыбались. Тот, который был прикован за руку, поднятую к потолку, все так же стоял, понурив голову. Его рассмешить не получилось. От меня несло счастьем, потому что мне пока разрешили пожить и вот-вот должны были отпустить, но его жизнь вот-вот должна была закончиться. И от своей радости, и от вины за нее я никогда не избавлюсь.
С начальником охраны пришлось долго торговаться. Этот негодяй никак не хотел выдавать мне наш с Кристиной ужин.
— Ты же все равно не ешь! Так зачем тебе хлеб? — возмущался он.
— Я теперь ем! А так как я двадцать дней не ела, мне нужен двойной паек! Разве не видно, что я похудела? Это харам! Десять лепешек хлеба нам нужно как минимум!
— Десять лепешек! Да ты с ума сошла!
— Ну что вам, жалко, что ли, для россиянки хлеба? Вон у вас сколько! — Я указала на пакеты с хлебом, куча с которыми занимала весь угол и доходила до потолка.
— Официально вас выпустили из нашей тюрьмы сегодня в шесть вечера, а ужин был в восемь. Значит, еды вам не положено! — не сдавался он.
— Ну так в одиннадцать нас официально опять посадили! А кормят всего один раз в день! Нам, выходит, до завтра голодными торчать, да???
Он сидел за рабочим столом и видимо решил, что своим молчанием заставит меня уйти.
— Я требую разговора с начальником тюрьмы! — встав в позу, заявила я.
Охранник поднялся, резкими движениями разорвал пакет с хлебом и отсчитал мне шесть лепешек.
Я тут же свернула хлеб и прижала его рукой к боку.
— Довольна?
— А хумус?
Охранник долго на меня орал. Я, конечно, наслаждалась. Он знал, что я его дурю и что эту еду мы есть не будем. Мы уже поели в военной академии. С хумусом он тоже расставаться не хотел.
— Хумус сегодня раздавали по две ложки, больше открытых пакетов нет.
— Так я на две ложки и не рассчитываю. Я же двадцать дней не ела. Мне больше полагается. Ты дай мне пакет целый — вот и проблема решена.
— Целый пакет! Вот же ты… Нет у меня пакета! Вали в камеру!
Я широко раскрыла глаза и похлопала ресницами. Обычно на мужчин это действовало, но то ли тюрьма меня поистрепала, то ли от того, что один глаз распух и загноился, только охранник на меня даже не посмотрел. Я же почувствовала себя очень глупо.
Тогда я решилась на крайние меры. Я чувствовала, что он колебался: считал несправедливым давать мне еду, зная, что ее буду есть не я, а другие заключенные. Но все же он сомневался. Я ведь и вправду могла просить еду для себя. Чтобы его добить, я пошла на бесстыдство.
— Вот Путин вас на халяву оружием снабжает, а ты мне тут пачку хумуса выдать не хочешь! Так значит? Да без Абу Али61 здесь уже давно были бы боевики!!!
Это замечание его задело.
— Эй! Биляль! — обратился он к другому охраннику. — Слышь, выдай вот этой пачку хумуса!
— Одну мне, одну Кристине, — сказала я вслед Билялю.
— Если на складе будет! — сверкая глазами, сказал начальник охраны.
В переводе на русский это означало — шиш тебе без масла!
В итоге в камеру я внесла шесть лепешек хлеба и шестьсот граммов хумуса, а это дополнительно по несколько граммов белка на человека в моей камере. И пусть достанется не всем. Мне все равно. Этот день прошел не зря.
И снова заселение, и снова дружеские похлопывания по плечу, и снова мы в камере. Духота такая, что мои чесоточные прыщики словно воспламенились и начинали зудеть еще сильнее. Мне очень плохо. Жарко, как в турецкой парной: майка намокла, вши стали активнее, чесотка сводит с ума. Но я жива.
Сейчас, когда я пишу это, пытка тех троих, что я видела сегодня в коридоре, уже закончена. У нас все спали, когда одного из них избили до полусмерти. Сегодня он не умер, но вряд ли протянет долго
