Юрий Феофанов - Пестрая лента
Меняет ли, например, «суть дела» цвет рукоятки ножа, которым был убит Хомяков? Если задать такой вопрос в отрыве от контекста, то следует ожидать отрицательного ответа: нет, конечно. Не зависит же исход операции от содержания монограммы на скальпеле или качество лабораторного опыта — от конфигурации электрического штепселя. В юриспруденции все от всего зависит. И нет в процессуальном кодексе величин, коими можно пренебречь…
— Так вот, о цвете ножа, — диалог моего друга с бывшим судьей продолжается. — Лист № 61-а — это протокол о приобщении к делу орудия убийства. И там приписано другим почерком, что рукоятка ножа коричневая. И милиционер подобрал коричневый перочинный ножик. И Гараев показал, что у него был нож с коричневой рукояткой…
— Да, да, припоминаю. Там какое-то недоразумение с этим ножом было. Нуте-ка, дайте мне этот том. Верно, лист № 61-а подозрительно выглядит. Но ведь Гараев опознал нож! Тот самый, на котором были отпечатки его пальцев.
— Отпечатки. А вспомните римских юристов. «Может быть, он вынимал нож из груди поверженного?». Но дело даже не в этом. Вы не обратили внимания, что Гараев на первом допросе говорил о ноже с зеленой рукояткой? Вот, читайте… Это существенно. Он же говорил тогда… Ну, что ли, непринужденно, не зная, какой нож фигурирует в материалах дела. Просто сообщал, что у него имелся перочинный нож с зеленой рукояткой.
— А почему вы думаете, что его вторые показатели ложны. Почему не допускаете, что они в самом деле чистосердечны? Разве так не бывает? Сначала хотел все скрыть — говорил о зеленом, вымышленном ноже; стал признаваться, сказал об истинном — с коричневой ручкой.
— Гараев, естественно, зеленую ручку мог выдумать. Если бы… у него не видели ножа с зеленой ручкой!
— Кто?
— Дайте-ка мне том… Вот это показание прочтите.
Официантка Аринова:«Гараев в течение вечера несколько раз выходил курить и оставлял пиджак. Один раз задержался. Мы с администратором Семеновой боялись, что не заплатит. Взяли пиджак его и посмотрели, есть ли деньги в кармане. Семенова вытащила из кармана складной нож с зеленой ручкой…»
— У него, что же, два ножа было? — продолжал Порфирий «допрос». — Но он о втором не говорил, ни когда отрицал все, ни когда признаваться стал во всем. Кстати, Семенову допрашивали, но о ноже в протоколе ничего нет. Верно, — примерно через месяц Семеновой предъявили нож, и она сказала: «По форме, размеру и кажется (!) по цвету он напоминает тот, что был в пиджаке Гараева, но точно я не запомнила». Но ведь это через месяц! И когда уже Гараев «опознал» нож.
— Да, противоречия в материалах предварительного следствия есть, — говорит Вермишев.
— Простите, но не для того ли существует следствие судебное, чтобы все противоречия устранить?
— Разумеется, разумеется…
— Тогда как же объяснить первые показания Гараева, показания Ариновой? Как объяснить приписку «нож с коричневой рукояткой», сделанной совсем другим почерком? И не только о цвете ножа речь. Гараев, описывая свой нож, не упоминал кольца для цепочки — а у вещественного доказательства оно есть. Можно было бы допросить соседей по общежитию — они же видели у него нож в обиходе…
— Можно бы…
— Гараев показывал сначала, что нож подарил ему дядя Самсон. Вы допросили этого дядю?
— Нет.
— Изменив показания, «признавшись», он сказал, что купил нож в магазине на рынке за два дня до происшествия, поэтому в общежитии нож могли не видеть. Продавали такие ножи в магазине?
— Это неизвестно…
— Но следствию-то должно было стать известно! Месяц — не велик срок, можно бы все точно проверить. Почему же не проверено? Дальше. Через день после происшествия Гараев вместе со своим приятелем Сокуром и двумя продавщицами из магазина, фамилии коих известны, выпивали в общежитии. И девушки резали колбасу ножом Гараева. Ножом с зеленой ручкой! Значит, и до убийства, и после у Гараева видели один и тот же зеленый нож. Убит Хомяков коричневым. Не наводит на размышления?
— Все так, но почему же он на суде не стал отрицать свою вину, если даже следователь его сломил? Где же логика.
— Мы к этому вернемся. А сейчас я бы хотел вот о чем спросить. Не казалось ли суду, что поведение Гараева, логика его поведения не свойственны поведению преступника?
— Что ж в его поведении не логично?
— Допустим, Гараев убивает человека. Внезапно. Логично, если он поспешит скрыться. Логично, если, ужаснувшись, тут же все расскажет. А что Гараев? Бежит за милиционером. Просит вызвать «скорую». Помогает погрузить убитого в машину. Идет в общежитие и спокойно рассказывает о том, что стал свидетелем трагедии. На другой день Гараева видят в том же ресторане, и ведет он себя спокойно, рассказывает девушкам о вчерашнем…
— Думаете, не логично? — переспрашивает Вермишев. — Попытаюсь объяснить. В первый момент Гараев действовал в состоянии аффекта, когда все чувства обострены. Он бежит за милиционером, помогает погрузить труп, в общежитии «спокойно» все рассказывает, потому что вся нервная система подчинена одному приказу — «держись, ты не должен себя выдать». И у него хватает силы воли держать себя. И на первые допросы воли хватает. А потом все чаще его посещает мысль: «Нет, от ответа все равно не уйти, а ведь убил я, рано или поздно я сознаюсь, потому что я убил, а не кто другой, и все улики против меня». И он решается…
Они долго спорили, перебивая друг друга, вспоминая классические судебные истории и дела из современной практики. Передать весь этот разговор сложно. Объяснить загадку поведения Гараева, если допустить, что он не виноват, мой друг не смог. Чего-то последнего, какого-то пустяка ему не хватало. Ход его мыслей был таков.
Почему, собственно, невиновный человек берет на себя чужую вину? Вариантов тут много. Бывает, что матерый рецидивист, на душе которого много старых грехов, спешит «признаться» в небольшом преступлении, взять все на себя, чтобы побыстрей закончилось следствие и никто не копал его прошлого. Иногда действует «чувство солидарности» — «мне все одно сидеть, так я товарища выручу». Или — подростка уговаривают взять на себя вину взрослого, ибо наказание ему всегда меньше. Всякое бывает! Но для данного случая вряд ли подберешь «добровольный» вариант.
Выходит, вынудили признание? Нет, в том обывательском представлении когда полагают, будто следователь стучит по столу кулаком, не дает ни пить, ни есть, ни спать, применяет другие, как говорят, недозволенные, а я бы сказал, преступные методы следствия, — нет, в таком варианте вряд ли действовал следователь.
Однако бывает очень тонкое давление. Вроде бы следователь действует так, как полагается. Мягко, тактично, интеллигентно. И все же подавляет психику человека, растаптывает его, получает в свои руки воск, из которого лепятся не правдивые показания, а нужные «признания»; добывает фальшивые, зато подходящие к данной версии улики.
В случае с Гараевым у следователя было мощное средство психологического воздействия — отпечатки пальцев на орудии убийства. И отсутствие прямых показаний о том, что Гараев не убивал (никто не видел, что Гараев убивал, но никто не видел, что он не убивал, а над трупом Хомякова его видели). И вот в течение месяца Гараеву вежливо, мягко, но настойчиво говорят: «Запираться бесполезно, даже если не вы убили. Все против вас, никакой суд вам не поверит, он будет верить фактам, а факты — против вас». — «Но это не мой нож», — твердит Гараев. «А как вы это докажете? Того, с зеленой ручкой нет, его не нашли в общежитии. Почему же нельзя допустить, что тот, дяди Самсона нож, который все видели, вы потеряли, купили новый и им… Докажите, что это не так». Откуда знать Гараеву, что он не должен ничего доказывать. Откуда знать о показаниях Ариновой и тех девушек, с которыми он выпивал через день после трагедии. Это все ему неизвестно. Зато он все отчетливее сознает, что перед ним пропасть. И нет выхода. И неоткуда ждать помощи. Помощь идет лишь с одной стороны — от следователя. Надо только «признаться», и этот вежливый, тактичный человек станет союзником и будет просить суд о снисхождении.
Откуда все это понять и как распутать этот сложный криминально-психологический клубок ошеломленному страшной бедой человеку? Понять и распутать все это дело должен суд.
— Но на суде-то, на суде, — в который уж раз говорит бывший судья, — Гараев и тени сомнения не бросил на свои показания. Как это объяснить?
— Не знаю. Не могу. Это звено в цепи событий для меня столь же загадочно. Но загадки — не улика.
— Пожалуй, что так.
— Что же нам делать?
К счастью, Степан Лаврентьевич нашел в себе силы и сказал:
— Я не уверен, что Гараев не виноват. Но что в деле есть сомнительные места — это факт. И главное — лист № 61-а. А делать, вы спрашиваете, что? Исправлять.
