Татьяна Москвина - Люблю и ненавижу
Американцы появляются в «Солнце» как нечто невероятное и неотвратимое. Когда Император выходит из резиденции, чтобы отправиться к Макартуру, на его газоне двое дюжих молодцов ловят «райскую птицу». Они обыкновенного американского роста, отчего всё вокруг кажется крошечным, игрушечным. Птица убегает и несколько раз жалобно-возмущённо кричит. Через некоторое время произойдёт невероятное – Императору придётся самому открывать и закрывать двери. «Это у вас слуги, а у нас слуг нет», – скажет ему надменный «свободный мир». Уперев руки в боки, генерал Макартур (Роберт Доусон) насмешливо посмотрит на сумасшедшую марионетку в нелепом цилиндре.
В первую встречу генерал не сомневается, что «главный военный преступник – невменяем». Хотя ничего безумного Император не делает и не говорит. Он просто не соизмеряет свои слова с обстановкой, не учитывает собеседника. Переводчик-японец (Георгий Пицхелаури) с ужасом смотрит на падение «Солнца», но само «Солнце», будучи в униженном положении, унижения не чувствует. Абсолютная самодостаточность сопряжена в нём с таким же абсолютным достоинством, невольно внушающим род уважения. Даже во время фарсовой сцены позирования американским фотографам, когда, обнаружив сходство таинственного Императора с маленьким бродягой Чаплина, они непочтительно кричат «Встань сюда, Чарли!», он вне суеты, вне пошлости. Император выполняет предначертанное, идёт своим путём, как положено солнцу. Во вторую встречу генерал Макартур изменит своё мнение об Императоре и вообще несколько сбавит безапелляционный тон высшего судьи.
Оказавшись в европейском пространстве, в нарядном особняке, где свечи горят в высоких подсвечниках, а пища подана на старинном фарфоре (обстановка в резиденции Императора аскетична, еда скудна – судя по тому трепетному изумлению, с которым воспринимают слуги американский подарок, ящик шоколада «Херши»), Император производит впечатление умного и глубокого собеседника. Хотя реакции его замедленны (никаких спонтанных проявлений, всё следует обдумать, взвесить и только потом сказать, веско и красиво, своё драгоценное императорское слово), он понимает, что ему говорят. Его реплики отточены и остроумны, а непроницаемые чёрные глаза подозрительно и напряжённо впиваются в глаза врага. Тут понимаешь, как посмел крошечный Остров бросить вызов Миру – оттого и посмел, что он этого Мира не знал, не понимал и не принимал. Духовная изоляция придаёт огромную силу, тая в себе в то же время величайшую опасность, поскольку противник до такой степени неведом и непостижим, что о победе, в сущности, и речи нет. В эстетике подобного самоосуществления наилучший выход – героическая, красивая смерть.
Однако Император и сам остаётся в живых, и подданных удерживает от смертельных жестов. Постепенное проявление и накопление человеческого – через унижение – размывает строго очерченную маску, размыкает рамки вековых ритуалов. Отлучившись, генерал Макартур, незамеченный Императором, при возвращении с улыбкой наблюдает, как тот ребячески шалит, гася свечи, танцуя на воображаемом балу. Кажется, Макартур понимает тут, до чего одинок и несчастен этот человек, как он замучался, устал воплощать, соответствовать, изрекать… И когда Император, завершая свою японскую сказку, принимает решение отречься от божественного происхождения, он получает классическую награду: из укрытия к нему возвращается жена.
На русские глаза эта сцена имеет комедийный оттенок – невозможно представить, чтобы русский муж, какой бы он пост ни занимал, не ринулся к любимой жене после разлуки. Но здесь – японский театр во всей красе, на всё есть манера, все чувства обязаны пройти строгий контроль, все жесты размерены и упорядочены. На островах прошедшему времени некуда деваться, и оно сворачивается в узлы традиций; может, оттого островная жизнь так тяготеет к консервации, к выделке формы (маленькому пространству не выдержать, не вместить объём новизны). Законченность формы завораживает, особенно континентальные бесформенные нации (Россия и Америка в их числе) – Япония завораживает – сокуровский иероглиф Императора завораживает – приятно, когда предельная ясность формы непонятна, непостижима в сути. В конце фильма так же ясно и непостижимо будет стоять в черно– синем небе Луна…
В отличие от «Молоха» и «Тельца», «Солнце» обладает щегольской, самодовлеющей красотой. Специальный химический способ обработки изображения придал картине рембрандтовский колорит – ни одной кричащей, грубой краски, поразительное разнообразие тускло-благородных бликов и оттенков. Кадры можно рассматривать отдельно и любоваться ими, но эта красота не в японском духе и вкусе. Сокуров Японию любит и чувствует, но не подражает формам и приёмам японского искусства. Его портрет Императора на фоне поражения не японский, а сокуровский.
Так или иначе, одинокий страдающий человек – специальность Сокурова. Его предмет: художественный, философский, педагогический. Более одиноких людей, чем вожди ХХ века, трудно себе представить, и Сокуров исследует их исковерканную душу, их вызывающее существование, их духовную изоляцию не без пристрастия. Гитлер взят им в минуту отдыха, Ленин – в болезни, Хирохито – в миг поражения. (Кстати сказать, выясняется, что Гитлер не способен отдыхать, Ленин не смиряется с болезнью, а Хирохито не осознаёт поражения). Все эти люди не ничтожны, они – необычны, необычайны. На каждом шагу не встретишь, даже в истории такие редко попадаются. И самооценка, и уровень притязаний у них титанические – да только они сами далеко не титаны. Неизвестно, какие даймоны к ним слетали, какие потусторонние дудочки пели и какими ветрами в эти злосчастные головы надуло столько гордыни. Впрочем, возможно, вожди ХХ века концентрировали в себе главный источник войн – агрессию масс, об этом очень убедительно напомнил недавно неигровой фильм Ивана Твердовского «Большие игры маленьких людей». В любом случае, эти белковые тела слишком много взяли на себя. Этого людям – не положено.
Но Император-то сокуровский понял это. Его отречение от божественного происхождения – отречение от проклятой миссии. Из-под зловещей, жестокой маски властителя Острова выглядывал забавный, инфантильный вроде бы человеческий зародыш – а потом он взял, да и свергнул тяжкую маску. «Я не Бог!» – сказал себе и людям счастливый наконец-то человек…
Я предложила читателю всего лишь собственное прочтение Иероглифа.
2005 г.
Остались одни уроды
(О фильме Алексея Балабанова «Жмурки»)
Составители анонсов довольно легко могут отделаться от нового фильма Алексея Балабанова «Жмурки», твёрдо поместив его в рубрику «чёрная комедия в духе Тарантино». Однако эту операцию можно смело признать бессмысленной: она явно неадекватна картине. Тарантино – глобальное явление стиля, безразличного к моральным ценностям, а Балабанов – сын трудового народа, и любое его творческое высказывание так или иначе задевает обострённое чувство национального. Соль «Жмурок» – в ядовитом сатирическом огне, который горит в душе режиссёра, лихо и весело расправляющегося с бандитской романтикой в кинематографе. Можно сказать, что «Жмурки» – это «Анти-Бригада». Балабанов истребляет все претензии русских бандюков на героическое, претензии, которые они так щедро финансировали. Жадно оплачивая запредельную эстетизацию своих рыл, братва надеялась пролезть без спросу в царство прекрасного: погуляли и хватит, похоронил вас Алексей Балабанов. «Жмурки» – могила криминального романтизма: ни людей, ни героев, одни уроды. Хотя они и покупают гамбургеры, а в одной бригаде даже действует чёрный (Г. Сиятвинда) – это наши уроды, не ошибешься, и «Эфиоп» недаром так свирепо настаивает на том, что он русский. Он русский, и это многое объясняет.
Действие картины происходит в 90-е годы, в замызганном провинциальном городе (для этих целей сгодился непарадный Нижний Новгород, как сгодился бы, в общем, любой русский город), по которому на убитых тачках рассекают мужчины разного возраста и разной степени «отмороженности». Основная интрига (сценарий Стаса Мохначёва и Алексея Балабанова) прочитывается не без труда и отпечатка оригинальности не имеет. Суть в том, что некий мент (В.Сухоруков), решив по легкому срубить капусты, подбивает трех уродов забрать кейс с деньгами у людей Сергея Михайловича, бандитского Папы (Н. Михалков). В кейсе оказывается героин. Папиным пацанам (Д. Дюжев, Ал. Панин) приходится отбивать порошок, по пути превращая большое количество живых белковых тел в трупы. Всё у них получается. Окрылённые удачей, пацаны преспокойно решают кинуть Папу и отправляются в Москву за счастьем, которое, судя по финалу, сбывается с неумолимостью русской сказки. А жмурки – это игра такая: если, стреляя себе в висок, зажмуришься, значит, проиграл.
