Андрей Азов - Поверженные буквалисты. Из истории художественного перевода в СССР в 1920–1960-е годы

Тут отмечу мимоходом, что мне, с 23 г., нередко приходилось быть объектом разных нападок за мою деятельность, как поэта и стиховеда. И примечательно: кидались на меня (в печати и организационно – «не давая ходу») такие лица, как Авербах, Лелевич, Динамов, Горбачев, Ионов плюс мелкие троцкистские шавки – вроде Спиртуса и А. Рабиновича – из провинциальных газет; как А. Лейтес, в прошлом – один из «вождей» ВАПЛИТЕ, цитадели украинского национализма; как Н. Кладо, отпрыск сосланного царского адмирала, имевший и в своей биографии своеобразные осложнения, – и пр.

Выразительный подбор, – не правда ли?

Теперь выступает Кашкин, пропагандист англо-американских декадентов, во главе целой группы, – правда, хорошо знающей английский язык (некоторые ее члены живали подолгу в Америке).

Если бы дело шло только о критике моей работы, – пусть сколько угодно суровой, придирчивой, даже несправедливой, – я бы не пошевельнулся. Вот пример: А. Лейтес напечатал в 39 или 40 г. свирепейшую и вздорную рецензию на мои собственные «Избранные стихи»; я не реагировал никак.

НО В ДАННОМ СЛУЧАЕ, так как,

Во первых, статья Кашкина построена на сплошных передержках и сознательно дезориентирует читателя, а во вторых, дискредитируя доброкачественный и точный перевод, наносит удар по Байрону, объективно совпадая с английскими установками (я разумею буржуазно-феодальную Англию), – то достодолжный ответ на эту статью является моим гражданским долгом.

«Критический метод» Кашкина с полной рельефностью вырисуется для читателя после внимательного ознакомления с моей статьей. Но, для беглой иллюстрации, я приведу и здесь один образчик кашкинского «разбора».

Он приводит полностью следующий мой перевод строфы 2-й из VIII песни:

Готово всё – огонь и сталь, и люди: в ходПустить их, страшные орудья разрушенья,И армия, как лев из логова, идет,Напрягши мускулы, на дело истребленья.Людскою гидрою, ползущей из болот,Чтоб гибель изрыгать в извилистом движенье,Скользит, и каждая глава ее – герой.А срубят – через миг взамен встает второй. —

и говорит (стр. 234, столбец 1, абзац 6 и 7):

У Байрона основной образ – это лев, выходящий на охоту из логовища, второй, дополнительный – Гидра (с большой буквы, символ неистребимости).

У Шенгели, который и в данном случае переводит слово за слово, в общем смысл не искажен, но гидра (с маленькой буквы, т. е. понятие, вызывающее совершенно другие ассоциации) вползает в самую сердцевину строфы и, расположившись там рядом со львом, тем самым ослабляет основной образ.

Как поступает Козлов? Строя строфу в целом, он выдвигает в первую же строку образ льва, а Гидру оставляет в самом конце в ее основной функции – лишь как образ взаимозаменяемости.

Это выглядит занимательным и «тонким» разбором. Но является чем то совсем иным. Посмотрим прежде всего, как «поступает Байрон». Мы читаем (я приведу английский текст и русский дословный перевод, без всякой заботы в последнем об изяществе):

All was prepared – the fire, the sword, the menTo wield them in their terrible array.The army, like a lion from his den,Marchd forth with nerve and sinews bent to slay, —A human Hydra, issuing from its fenTo breathe destruction on its winding way,Whose heads were heroes, which cut off in vain,Immediately in others grew again.

Всё было готово – огонь, меч, люди,Чтоб действовать (букв, «владеть») ими в их страшном порядкеАрмия, как лев из своего логовища,Двигалась вперед с нервами и мышцами, готовыми убивать, —Человеческая гидра, выползающая из ее болота,Чтобы дышать разрушением на своем извилистом пути,Чьи головы были героями, срезаемые напрасно,Немедленно заменяемые новыми.

Что же мы видим? Во первых, что мой перевод точно и бережно воспроизводит все образы оригинала. Во вторых, что и у Байрона лев и гидра мирно уживаются «в самой сердцевине строфы», в 3-й и 5-й строках, точно так, как в моем переводе, и «ослабления» отсюда, очевидно, не проистекает: Байрон, смею думать, не хуже Кашкина понимал дело. Но в противовес моему переводу Кашкин полностью печатает соответствующий перевод Козлова, а именно:

Как вышедший из логовища лев,Шла армия в безмолвии суровом.Она ждала (до крепости успевДобраться незаметно, под покровомГлубокой тьмы), чтоб пушек грозный ревЕй подал знак к атаке. Строем новымБесстрашно замещая павший строй,Людская гидра вступит в смертный бой.

Что видим мы здесь? Что четыре с половиной строки, подчеркнутые мною, являются полной и чистой отсебятиной, не опирающейся ни на один штрих в подлиннике; что ошмотья байроновского текста переданы глупо (гидра сменяет «строем строй», – значит,

гидр было много?), что, наконец, слово «гидра» и у Козлова пишется «с маленькой буквы» (см. статью Кашкина, см. «Дон Жуана» в изд. Брокгауза и в авторском, СПБ, 1889). Спрашивается: почему же последняя деталь получает у Кашкина двойственное истолкование: у Шенгели это – порок, у Козлова – нет?

Отсюда следует, что порочная мазня сознательно противопоставляется Кашкиным добросовестному переводу для дезориентации читателя. Кашкин отваживается даже заявить, что у меня в переводе «даже когда похоже, это не так» (т. е., очевидно, не так, как хочется Кашкину и его друзьям подавать Байрона!).

Вот такой критический гермафродитизм и извращение истины присущи любому утверждению Кашкина и не могут быть терпимы в советской прессе. Доверчивость и близорукость редакции «Нового мира» поразительны!

В своем ответе я вынужден коснуться всех сторон кашкинской критики и окончательно разрушить легенду об «искажении» мною образа Суворова.

По необходимости мой ответ обширен. Там, где клевета довольствуется выкриком в полстроки, истине приходится развернуть пространную аргументацию.

Статья моя, обильно документированная, построена так:

Все мои переводы, включая и Байрона и его «Дон Жуана» имели высокую оценку; в отзывах подчеркивалась добросовестность работы, большая точность, богатство языка, уверенное владение формой.

В силу этого подозрительным является полное отрицание Кашкиным всех этих моментов в переводе «Дон Жуана», вплоть до утверждения «путаницы с падежами»…

Освещение этого вопроса и дано в первом разделе статьи.

Далее, сгруппировав по темам нарочито разбросанные утверждения Кашкина о «словесном мусоре», об «отсебятинах», о «вымученных каламбурах», о «непонятности», об «издевательстве над русскими именами», об «искажении образа Суворова» и пр., – я анализирую их, постоянно сопоставляя с подлинными текстами, приводимыми по английски и в дословном переводе, мой перевод, и ВСЮДУ ДОКАЗЫВАЮ ошибочность, невежественность и сознательную лживость кашкинских характеристик, – его установку на ПРЯМОЙ ОБМАН ЧИТАТЕЛЯ.

Касаясь вопроса о Суворове, я освещаю отдельные этапы травли, последним аккордом которой явилась кашкинская статья.

Далее идет общая характеристика положения переводческого дела. В нем создалась вредоносная групповщина и возобладали захватнические тенденции некоторых кучек, ставящих себе целью омертвление других переводческих сил.

Затем я освещаю темные истоки кампании против моего «Дон Жуана», кампании, льющей воду на мельницу англо-американских гонителей великого революционного поэта, – а также начинающиеся попытки дискредитировать мой перевод другого революционного поэта – Верхарна.

Практическим следствием моей статьи я вижу предписание редакции «Нового мира» дезавуировать своего «критика», а наряду с этим – создание авторитетной и беспристрастной комиссии (не из членов секции переводчиков, где хозяйничают боссы вроде Кашкина) для установления источников и целей травли меня и моего «Дон Жуана», а главное – для тщательного проветривания переводческой атмосферы.

Критика по американски

Случай, который разбирался президиумом ЦКК 23 мая, заставляет обратить особенное внимание на то, что наша печать иногда может быть еще использована в целях, не только ничего общего не имеющих с нашей партией, с делом социализма, но что печать, попавшая в руки людей, не сознающих величайшей ответственности за нее, может быть прямо вредной, принести огромный ущерб делу.

В декабрьской книжке «Нового мира» за 1952 г. небезызвестный в московских переводческих кругах Иван Кашкин, глава так называемой «могучей кучки» переводчиков, захватившей в последние годы большинство в бюро секции переводчиков зарубежных литератур ССП и «ключевые позиции» в издательствах, дал залп по моему переводу байроновского «Дон Жуана» (в дальнейшем – ДЖ).