Роман Арбитман - Антипутеводитель по современной литературе. 99 книг, которые не надо читать
Однако мы сейчас не о пришельцах, а, наоборот, о женщинах. В новом сборнике прозы, составленном Захаром П., читателя может смутить само название и первая же строчка в аннотации: «Имена этих женщин на слуху, о них пишут и спорят, их произведения входят в шортлисты главных литературных премий». Что в этом предложении сразу режет глаз? Снисходительное слово «женщины». Как будто авторы книги не вошли в литературу благодаря своим способностям, а были в нее приняты по негласной «женской квоте» — как во времена СССР формировали парткомы и профкомы. Между тем Парнас — не троллейбус, где зарезервированы места для пассажиров с детьми и инвалидов. Едва только авторов начинают группировать по внелитературным свойствам, словесность отступает на второй план. По мнению критика Натальи Ивановой, литература не бывает «мужской» или «женской», а бывает талантливой или бездарной, и попытки развести писателей, как в душевых или туалетных кабинках, под литеры «М» и «Ж» бессмысленны.
Но у Прилепина, конечно, логика другая: раз уж он некоторое время назад составил сборник современной прозы и все десять его участников, по стечению обстоятельств, оказались на букву «М», надо сделать реверанс и второй половине человечества. Мне, мол, не жалко, бабоньки. Пусть ваших будет даже на четыре штуки больше, пользуйтесь.
Некоторые, кстати, и пользуются, и оправдывают ожидания. О чем следует писать женщине? Конечно, о сексе. Пожалуйста. «Он лизал ее грудь, она держала в руке его член, сухой и горячий». «Он провел пальцами по ее промежности, а затем всунул в нее член». «Надежда орала, пока он насаживал ее на себя» («Однажды в Америке» Анны Козловой). Другая подходящая тема — тяжкая доля толстой бабы-кошелки, которая «из уродливого переростка превратилась в самую обычную конторскую тетку в вечной твидовой юбке и захватанных пальцами круглых очках» («Бедная Антуанетточка» Марины Степновой). Или, как вариант, страдания женщины, которая не может иметь детей («Вариант нормы» Анны Андроновой). В конце концов, можно писать о нудных мужиках, которые и Бога-то правильного найти не умеют, — и это в тему («Новомученик Родион» Василины Орловой).
Впрочем, порой содержимое сборника сопротивляется разделению на «М» и «Ж»: тематика удачных рассказов (их очень мало) — не «женская», а, условно говоря, общечеловеческая. Ирина Богатырева предлагает читателям почти безыскусную историю о том, как на крошечном волжском островке в первый день августовского путча застряли папа с маленькой больной дочкой: лекарств нет, врачей нет, новостей нет, а есть только ощущение абсолютной безнадеги («Вернуться в Итаку»). Алиса Ганиева пишет о том, как на Кавказе тонка грань между мирной жизнью и мутным ужасом перманентной войны: обычные люди сидят в комнате, неторопливо выпивают, беседуют о пустяках, смеются, и вдруг все эти бытовые пустяки набухают кошмаром — и хрупкий мир разбивается вдребезги («Вечер превращается в ночь»). У Майи Кучерской в рассказе «Фотография» судьба персонажей старого фотоснимка оказывается мартирологом. Огромное семейство рассыпалось в прах: дед-священник умер в 1918-м, когда разрушали его храм; дядя, принявший постриг, сгинул на Соловках в 1937-м, другой дядя стал сначала большевиком, но не смог стрелять в своих и сам был расстрелян; третий дядя погиб в отечественную во время бомбежки…
В этих и им подобных рассказах нет и следа того, что чувствительный Гете назвал Ewig-Weibliche (вечно женственное), а сердитый Бердяев перевел — хотя и по другому поводу — как «вечно бабье». Так при чем здесь половая принадлежность авторов? Зачем делать акцент на слове «женский»? Ну-ка назовите заведующую редакцией «Астрели» Елену Шубину не «опытным редактором», а «опытной женщиной-редактором» — и вы почувствуете, как отчаянно сопротивляется русский язык. Понятно, зачем «мужчинистый» Прилепин затеял гендерное гетто — с него-то станется. Но вы, дамы дорогие, какого черта согласились тут напечататься и попались в западню? Вы женщины-писатели или просто писатели?
Часть третья
Истинно говорю вам, уроды!
Однажды Николай Гумилев полушутливо-полусерьезно сказал своей жене Анне Ахматовой: «Как только я начну пасти народы, отрави меня!» Если бы жены всех тех, кто представлен в третьем разделе нашего «Антипутеводителя», в действительности решили последовать гумилевскому императиву, то за жизнь большинства их благородных мужей я не дал бы ломаного гроша — утверждаю без преувеличений.
Вот представьте: живет себе, допустим, литератор имярек — вроде бы и неглупый, и эстетически развитый. Он тихо пишет про пестики-тычинки, любовь-кровь-морковь, но затем в какой-то момент его настигает признание — а вместе с ним некое почти фатальное умопомрачение: р-р-раз — и вот он уже выхватывает из-под своего седалища стул, чтобы тут же взобраться на него с ногами и начать проповедовать. Пестики-тычинки мгновенно забыты. Книга становится кафедрой, а то и амвоном; цивильный костюм превращается в тогу или во френч; лицо проповедника обретает медальные черты — хоть сейчас его в пантеон на вакантный постамент или в палату для особо буйных.
Кстати, современные психиатры считают, что тяга к учительству настигает в среднем каждого второго из пишущих граждан — и примерно две трети из тех, кто потенциально подвержен недугу, не находит в себе сил ему противостоять. Любой из литературных жанров в принципе может поколебать душевное равновесие автора, однако художественная публицистика и отчасти мемуаристика наиболее опасны: даже у людей, не чуждых самоиронии и стойких к дифирамбам, может однажды сорвать крышу и вынести мозг от одной мысли о том, что его (его!) личные умозаключения являются истиной в последней инстанции, что его собственный маленький (да пусть даже немалый) опыт просто обязан отлиться в генеральную матрицу для всего остального человечества. Что из этого следует? Что всякий, кто не слушает автора, не верит или просто смеется, мигом становится врагом — притом не только самого публициста, но и, по его неумолимой логике, врагом всей нашей Родины.
В третьем разделе нашего «Антипутеводителя» — только двадцать книг. Капля в море. На самом деле их гораздо больше. Приблизьтесь к полкам публицистики и современной мемуаристики в хорошем книжном магазине, но будьте начеку: сотни гуру с литературным зудом на кончиках пальцев сразу обступят вас, предлагая свои услуги. Они примутся хватать вас за рукав или за фалды и дудеть в оба уха. Они мошкарой набьются в рот, по-питоньи обовьются вокруг ног и по-обезьяньи начнут бить себя в грудь мохнатыми кулаками. Они будут проповедовать, стращать, подзуживать, науськивать, грубо льстить и покрикивать. Если вдруг вы расслабитесь, они способны заразить вас своим безумием…
Речь не о том, чтобы кого-то не издавать или как-то стреноживать на пути к читателю. Боже упаси! На чужой роток не накинешь платок; всему тому, что не нарушает закона, никто не вправе чинить препятствия. Я толкую о другом. Раз уж от производителей сигарет требуют делать на пачках предостерегающие надписи, то издателям авторской публицистики надо вменить в обязанность примерно то же самое. Пусть это будут, например, цитаты в рамках. Вполне сгодятся строки из Галича: «Гоните его! Не верьте ему! Он врет — он НЕ ЗНАЕТ, как надо!»
Абырвалг товарища Бульбы
Владимир Бортко. Нужна ли России правда? М.: Алгоритм
Эффектный подзаголовок книги Владимира Бортко — «Записки идиота» — отчасти мистифицирует читателя. На самом деле это никакие не записки, а сборник речей, произнесенных режиссером-депутатом в ходе думских заседаний и партийных форумов, вкупе с текстами одной газетной статьи, двенадцати интервью и скриптами трех радиопрограмм и двух телепередач, в которых народный артист России принимал участие.
Напомним, что свой первый полнометражный фильм Бортко снял в 1975-м, а прославился в 80-х: тогда и были опубликованы его большие интервью. Таким образом, книга, вышедшая в «Алгоритме», могла бы стать вчетверо толще, если бы издатели не сузили временные рамки. В книге представлено, по преимуществу, последнее пятилетие — годы, когда режиссер уже вступил в российскую компартию и избрался депутатом Госдумы. С одной стороны, образ героя книги обрел цельность. С другой стороны, читателя лишили возможности увидеть творческого человека в развитии, понаблюдать за его духовно-нравственной эволюцией. Вместо процесса мы сразу обрели результат — партбилет с профилем Ильича и думский мандат.
Нередко случается так, что человек, пройдя тернистым путем самопознания, в солидном возрасте вступает в лоно церкви и меняет привычный образ жизни. Он становится благочестив, постится, отвергает соблазны и т. п. По причинам, так и оставшимся за кадром, Бортко выбрал иную дорогу: на седьмом десятке лет он пришел не к Богу, а к Геннадию Андреевичу Зюганову. Впрочем, если верить автору, разница не так уж велика, поскольку, мол, христианство в его православном изводе — в отличие от жадновато-прижимистого протестантизма — «в какой-то степени корреспондируется с социализмом». А если учесть, что «предсказанный и ожидаемый крах капитализма» практически наступил, нет «другого пути для выживания человечества, чем социализм». Ну да, первая попытка в России не удалась, и что? Разве нельзя снять дубль номер 2? Проведем эксперимент еще разок — «и говорю вам, будем жить при коммунизме, но уже с айфонами и с BMW».
