Геннадий Андреев - Горькие воды

Через неделю помощник Селецкого приехал опять, уже более покладистым, но все еще с неприемлемыми требованиями. Мы опять отказали ему. Еще через неделю он приехал в третий раз, уже дружески расположенный к нам и принял наши условия. Но выяснилось, что они поставят не 100, а всего 20 тысяч кубометров: НКВД, как никто другой, любит блефовать.

Мы приняли 20 тысяч кубометров, но этого тоже было мало. Одну смену рабочих и часть служащих уволили. Не находя себе работы в нашем городке, они должны были покидать насиженное место. Оставшиеся опять получали малую зарплату, почти такую же, как и два, года, тому назад. Перспективы не было, завод медленно умирал. Установилось, как говорил Непоседов, «сонное царство», с уныло-безнадежным настроением.

Я говорил Непоседову: не пора ли переменить работу и переехать на другое место? Но Непоседов сжился с заводом и не хотел его покидать, как свое детище. Он тоже тосковал, но надежды на лучшие времена не терял.

— Я не удерживало вас на этом кладбище, — отвечал он. — Хотите, уезжайте, в претензии не буду. А я останусь.

Подумав, что уже достаточно пожил провинциальной жизнью, я начал строить планы переезда в другое место. Пора было перебираться в Москву.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ. ПЕРЕД БУРЕЙ

В Москве к этому времени у меня было уже много знакомых. Колышев и другие работники Главка и Наркомата; встретил я даже двух школьных товарищей. Мой сверстник Лапшин, окончивший Военную Академию, был майором и работал, в Генеральном штабе Красной армии. Лет пять назад, по молодости, он вступил в партию, а выйти из нее уже не мог: добровольно из партии можно уйти только в тюрьму. Осторожный, суховатый, одержанный, марксизм-ленинизм он знал на зубок и партийной организацией Генштаба считался примерным и даже активным партийцем. А внутренне он был антикоммунистом. Под покровом сухости у него скрывалась по прежнему горячая ищущая душа и мы возобновили с ним нашу прочную юношескую дружбу.

У него был небольшой круг близких друзей, сошедшихся на любви к литературе и на внутреннем антикоммунизме. Его сослуживец, полковник тоже Генерального штаба; еще полковник, профессор Военной Академии; военный инженер-майор из той же Академии — все трое были членами партии. Бывали еще двое беспартийных военных, — все они редко сходились вместе, но у Лапшина у него была большая квартира из трек комнат, в огромном доме Наркомата Обороны часто по вечерам можно было застать одного-двух из них. Это никак не была группа заговорщиков; или даже только единомышленников. Но как-то так получалось, что в разговорах на самые невинные темы звучали определенные ноты, соединявшие нас в одном чувстве. Слушая со стороны, нас нельзя было обвинить в антикоммунизме, а между тем намеки, тон, звучание голоса были полны им.

Другой мой школьный товарищ, инженер, работал в Наркомате тяжелого машиностроения. И у него был ряд друзей, тоже сходившихся в одном чувстве. Одна из моих родственниц вышла замуж за кинорежиссера, у них бывали работники кино и театра, артисты, писатели — я заглянул еще в один круг людей, не делающих погоду в стране, но придающих этой пагоде то или иное звучание. Это был круг оформителей Общественного мнения, создаваемого по приказу власти.

Эти люди не принадлежали к узкому кругу заговорщиков, сидевших в Кремле и являвшихся полными хозяевами страны. Но они были управляющими у хозяев и находились на верхних ступенях государственной и общественной лестницы. Роль их в стране была велика — вместе с тем она была ничтожна.

Как громом поразило всех нас сообщение о заключении договора с гитлеровской Германией. Из четырех миллионов москвичей может быть только тысяча знала, что в Москву прилетел Риббентроп и ведет в Кремле переговоры. Все знали, что в Москве находятся представители Англии и Франции и что с ними идут переговоры о союзе против Гитлера, официально первого и злейшего нашего врага — и вдруг нам сообщают, что мы заключили с ним договор о дружбе! Такой поворот дел для всех без исключения был ошеломительным, в первые часы все были растеряны, никто не мог собрать своих мыслей: их тоже надо было круто поворачивать, чтобы понять случившееся.

Днем я разговаривал с Колышевым:

— В Кремле заваривают большую кашу, — говорил он. — Чую, придется нам туже затягивать пояса. — В голосе этого собранного человека звучала тревога.

Вечером я встретил Лапшина. И этот осторожный человек был встревожен.

— Идем к последнему решительному. Предав «капиталистические страны», Сталин развязывает войну в Европе. Мы пока останемся в стороне и будем вооружаться. Придет час — ударим так, что Европе не поздоровится. Стратегия старая и рассчитанная на дальний прицел.

— Ударим против кого?

— Против кого придется, против того, кто будет слабее. Нам всё равно, потому что для нас все враги.

— А будет удар достаточно сильным, при наших настроениях?

— Об этом позаботятся, пока есть время. И если, будем наступать, против слабейшего, удар при любом настроении будет сокрушительным…

Поворот был настолько неожиданным, что власть решила объяснить его населению не совсем обычным способом. К нам на завод для этого приехал пропагандист из Обкома партии. На общезаводском собрании, без крикливых пропагандных фраз, он просто, умело и увлекательно приоткрыл завесу над переговорами с Риббентропом и над происходившим в дипломатических кругах Европы. Пропагандист рассказал много такого, о чем печать молчала и что не было известно никому, кроме узкого круга наверху. Он более подробно, чем в газетах, рассказал о Мюнхене; между прочим и о том, что Риббентроп привозил с собой пленку, на которую тайно был записан разговор между Гитлером и Чемберленом, процитировал отдельные места из этой записи. В них говорилось, что Западная Европа предоставит Гитлеру свободу рук на Востоке и не будет протестовать против отделения от СССР Украины. Привел пропагандист и ряд других таких же фактов. Выводов он не делал, предоставляя это слушателям. Выводы напрашивались сами: Сталину ничего не оставалось, как прервать переговоры о западными державами и заключить союз с Гитлером.

Эта необычайная информация произвела большое впечатление. Что в ней было правдой, а что выдумкой, оставалось неизвестным, но как бы люди ни привыкли не верить власти, в данном случае не верить совсем они не могли. Двойственная и противоречивая «мюнхенская» политика была перед глазами: предали Австрию, Чехословакию — почему Англия и Франция будут соблюдать договор с нами? Рядовой человек склонен был поверить тому, на что наталкивало его Политбюро: опять «англичанка, хитрит».

Многим незаметно польстил вкрадчивый, доверительный характер информации. В газетах рассказанного не было, а народу Кремль об этом сообщил! Для неискушенных в политических тонкостях людей, привыкших, что с ними не считаются, факт этой доверительности протянул какую-то невидимую паутинку к власть имущим и даже словно тронул: какая бы ни была власть, а в решительные минуты, когда дело идет о судьбе родины, она обращается к народу и считается с ним. Эта доверительная информации была слабым провозвестником тех обращений к народу, которые пришлось власти делать во время второй мировой войны.

Нападение Гитлера на Польшу и начало войны на западе Европы еще больше взвинтили настроение. Наше вступление в Польшу свидетельствовало, что Сталин пользуется случаем и начинает осуществление грандиозного плана коммунистического наступления, которое могло обернуться по-разному. Оставаться в такое время на умирающем заводе не хотелось, тянуло поближе к «большой политике». Я переговорил об этом с Колышевым.

— Да, что же вам на заводе делать, — согласился он. — Переезжайте к нам. У меня одного работника мобилизовали, займете его место.

— А как с пропиской, с жильем? — Переехать в Москву на жительство, не москвичу — исключительно трудное дело, разрешения можно добиться лишь по особому ходатайству Наркомата.

— Оформим переезд через Наркомат, а пропишем вас в Лосинках, на нашей фабрике. Жить пока будете в Останкино, в нашем общежитии, как-нибудь выкроим вам там комнатку. Потом устроится и с пропиской в Останкино. Согласны?

Через некоторое время я переехал в Москву.

В своей после концлагерной жизни членов партии я встречал немного. На заводе из пятисот человек было всего шесть партийцев, самый видный из них — Непоседов, на которого равнялись остальные: парторг, предзавкома и трое рабочих, совсем незаметные люди. B Главке работало около двухсот человек, членов партии из них было одиннадцать: в Москве процент членов партии выше. Особого влияния их не чувствовалось.

Больше того, я почти не встречал членов партии; взгляды и настроения которых резко отличались бы от моих. Мне, например, не пришлось встретить человека, о котором я мог бы сказать: «этот — идейный коммунист». Попадались тупые службисты, вроде того управляющего Союзрыбой, который два с лишним года назад уволил меня «за сокрытие прошлого», но таких были единицы. Много было карьеристов, откровенных рвачей, шкурников; были более или менее случайно попавшие о партию люди; не мало встречалось петушившейся молодежи-комсомольцев — ни одна из этих категорий не определяла средний, массовый тип советского служащего и, шире, советского интеллигента. Этот средний тип приближался к облику Непоседова, Колышева или Лапшина, а его несложная в советских условиях философия была примерно такой: подчиняйся власти, не забывай о себе и, насколько можно, всё же заботься и о своем ближнем. Порядок этих трех принципов мог перемещаться, иногда один из принципов мог приобретать большее значение, другой умалялся или даже не выполнялся совсем, но потом восстанавливался вновь. И даже в откровенных рвачах и карьеристах нередко можно было увидеть желание всё-таки не забывать третьего принципа, который большевизму в русском человеке так и не удалось искоренить.