Евгений Рудашевский - Намаскар: здравствуй и прощай (заметки путевые о приключениях и мыслях, в Индии случившихся)
При всех противоречиях, недостатках Ауровиля жить тут приятно – от тишины, спокойствия. Навязчивости никто не показывает – внимание к нам начинается только от нашего призыва. Где ещё найдётся в Индии такой городок? Не торопятся здесь услужить, заискивать никто не хочет, а повторный вопрос (индийцы приучили выспрашивать всё по несколько раз) может лёгким раздражением отозваться. Однако брезгливость нам была в предостережениях от насилия сексуального, в призывах не соблазняться услугами сексуальными индийских женщин, мужчин, детей…
Каждый занят собой, своим обществом. Встречаются те, кто монологи самодостаточные устраивает и тем безумие показывает; но от них беспокойства явного нет.
На велосипедах ржавых, потрескивающих ездили мы по кругам Ауровиля – всюду проезд свободным объявлен. В городе надзор слабым сделан. Нет камер наблюдения в центральных бутиках; иные здания открыты после закрытия – так к вечеру попали мы в кинозал современный, оформленный сюрреалистично; в темноте, с фонарём, смогли прогуляться между пустующих кресел. Однако в парк при Матримандире входили мы по карточке гостевой (удостоверению жителя временного).
Глаз Олин излечился вполне. На веке заметен ещё бугорок красный – ничтожен он в сравнении с прежней опухолью. По излечению такому была у нас близость…
Живности в Ауровиле много. В комнате нашей жильцами бессменными ползают ящерицы; кричат они громко, резко – в споре об угодьях своих комариных; не ждёшь крика подобного от созданий столь малых. По деревьям хамелеоны промышляют, порой с веток падают – бухают о землю, словно фрукт переспелый. Сейчас под балконом нашим трещит кто-то – уныло, сбивчиво.
Готовлюсь спать.
Вспоминаю старика, сегодня повстречавшегося нам в саду. Белокожий, бородатый, худой – до ровного счёта рёбер. Говорил он, что гуру настоящий должен умереть, но даже в смерти присутствовать незримо подле учеников своих. «Гуру – это ствол баньяна. Знаете такое дерево? – спрашивал старик; не дождавшись ответа, продолжал: – Это дерево осо́бенное. Дерево-роща! Да… Вырастает стволом тонким; погубить его может любой. Крепнет с годами, толстеет. Ветви его ширятся. От веток книзу корни опускаются. Вытягиваются до земли, в землю впиваются; крепнут, толстеют – сами стволом становятся. Так гуру жизнь ученикам даёт. Начинаются они не собственными корнями, но ветвями его – то есть учением. С годами вокруг ствола центрального много появляется стволов-отростков. В толщине своей они не слабее учителя. Десятилетия оканчиваются, века; и вот уж – роща устроилась, от одного деревца начатая, венами едиными оплетённая. И жизнь прекрасна в роще этой: птицы поют, отдыхают волки, лисы; речки шелестят, листья. А ствол-то главный ко времени тому отмирает – не найти его среди прочих стволов; никто теперь не скажет, от кого радость вся началась. Баньян таков. И жизнь гуру такова. Должен он для учеников своих умереть однажды, в забвении пропасть, но духом своим присутствовать рядом – ведь знают все, что был когда-то ствол центральный; сейчас утерян, не помнят имени его, образа, но знают, что был он когда-то… – помолчав, старик добавил: – Такое вот это дерево».
Диковинный старик.
10.08. Махабалипурам
(Штат Тамил-Наду. Прибрежный храм был смыт в 2004 году, впоследствии восстановлен.)
Махабалипурам начался для нас в половине одиннадцатого, когда мы вышли из такси.
Комната отыскалась подле океана (сейчас, вечером, пишу я под грохот его волн). 400 рублей – мягкая цена для такого положения и чистых простыней.
Небо залито серостью; невидимое в нём солнце слепит. Океан бесцветен, лишь слабой зеленью подёрнут.
Домики по улочкам стоят маленькие, пёстрые. Пахнет сырой рыбой; запах этот ветром разбавлен и потому приятен. Рыбаки сидят на пороге – сети правят. По берегу песчаному лодки лежат. Дома некоторые до того близко выставлены к океану, что лестница их куцей стала от подмытых нижних ступеней. Улицы – бетонные; перед дверью каждой мелом составлены знаки защитные. Под изгородью отдыхают коровы белые с рогами большими, а по головам их вороны стучат – выклёвывают себе что-то с коровьих ушей, век, рогов. Коровы не противятся, даже помогают – лучшим положением голову укладывают. Только жмурятся, глаза от клювов охраняя.
Махабалипураму в центре древность каменная устроена – парк широкий из валунов громадных (иные в землю упрятаны, другие лежат в свободе и, кажется, при настойчивых толчках скатиться могут прочь). В скалах храмы тысячелетние выдолблены; по кайме барельефы высечены многолюдные. Проспекты естественные – на поверхности высоких глыб, и гулять здесь можно весь день: лазать, карабкаться, ползти – чтобы возвышение каждое оседлать, в капища все попасть, статуи всякие потрогать.
Смешение религий, династий; и многим строениям век указан седьмой, но ветхости за ними не чувствуется – оформлены они гладко, свежо, подобно Ганешам и Шивам на рынке (в трёхстах метрах отсюда). Даже тропа, некогда для туристов уложенная, видится по раздраенности своей древнее всех храмов.
На площадках, спусках гладких (в века далёкие океаном излизанных) козы шагают и взглядом глупейшими натурами себя показывают. Одни блеют, прыгают, другие ложатся возле пещерок-святилищ, возле человеком выдолбленных бассейнов, вид обретают отрешённости полной.
С верхних глыб (ещё лучше – с маяка) виден Махабалипурам весь, в подробностях. Дома, дороги, пляж, пруд, лотосами заросший, за ним – храм белый; речки, каналы; деревья, в перелески собранные. По одну сторону пейзаж прерван холмами, по другую – океаном. И стрекозы тут летают всюду – в плотности такой, что, руками махнув, ударить можно ненароком сразу три или четыре стрекозы.
Музыка от дороги слышится громкая. Песням этим (должно быть, о любви придуманным) вторят молодые девушки и парни, спрятавшиеся по кустам, пещеркам и даже под глыбами наклонными. Вынужден записать неожиданность индийской романтики. К одной из парочек я спустился ненароком – в поисках краткого пути к очередному святилищу. Жались индийцы друг к другу, улыбались, были приятны в лице, одежде. Разговор их нежным звучал, но сопровождением ему были звуки, потребные лишь в туалете… Не вредили они романтике. К этому упомяну, что в пещерах древних пахнет отнюдь не камнем.
В прогулке мы окончательно признали Индию. Прохожие просили Олю о совместных фотографиях. Появились навязчиво-приветливые люди, дружбу с нами организовать старавшиеся, чтобы затем предложить в продажу сувениры, календарики, ручки. Наконец, отыскался нам преследователь. Индиец в костюме коричневом, с бинди, тимлаком красным. Задумал он ходить нам вслед, поглядывать к нам от поворотов, деревьев. Как и прежде, наивность в этом была особенная – неужто думал он, что незаметен? Так или иначе, часом позже чудак пропал – не объяснив своего интереса.
В каменных нишах на ковре сидели предсказатели судьбы. Будущее они узнавали от попугая (содержали его в клетке). Попугай этот, едва клетка открывалась, выпрыгивал на ковёр; переваливаясь с боку на бок, шёл к коробке – в неё были тесно уложены распушенные по краям карты. Одну из карт он по воле непредсказуемой выдёргивал, бросал хозяину и тем предрекал судьбу клиента. Хозяин толковал выпавшие знаки, а попугай возвращался в клетку – за вознаграждением (кусочком чего-то серого, твёрдого, но, кажется, вполне съедобного).
«Здравствуйте! Первый раз в Индии? Вам здесь нравится? Хорошее место… Я сам студент, – мужчина лет пятидесяти; одет гладко, но дёшево, ветхо. – Здесь можно многое рассказать об истории. Вот мяч Шивы! Посмотрите, какой…» «Нам не нужен гид». – «Что вы! Я же говорю, что… студент, учусь». – «Мы вам не дадим денег». – «Зачем вы так? Разве я похож на попрошайку? Я только хочу поговорить с вами. Ведь вам наверняка любопытно было бы узнать историю этого места… Впервые в Индии, да? Какие красивые храмы. А вот посмотрите на сувениры – я их сам делаю». Достаёт из-за пазухи коробку, открывает; мы не смотрим. Следует за нами, говорит что-то. Наконец я останавливаюсь. Пальцем указываю в сторону и говорю: «Иди». На этом всё заканчивается. Единственный способ отвязать от себя торгаша.
К вечеру спустились мы до берега, где храм – скромный, коровами каменными обставленный. Была тут древность подлинная. Скульптуры на стенах измыты океаном до неузнаваемости. Был храм никудышно мал в сравнении с известными храмами Индии, но оказался одним из наиболее знатных, потому как сочтён тут наидревнейшим среди каменных храмов. Представить можно, как Шива, гигант гористый, забавлялся на берегу, песком играя; подобно ребёнку, замки песочные поднимающему, поднял он святилище это – чу́дное и назначенное океаном к разрушению.
Сегодня учинил я две глупости. Первой футболка была, купленная на Цейлоне, – от сборной команды шри-ланкийской по крикету. Не предугадал я соперничество её твёрдое с командой индийской; весь день в кварталах разных разговоры о себе слышал, насмешки. Хуже было вечером на пляже, когда вражескими цветами заинтересовались индийцы молодые – шестеро, в подпитии очевидном, с глазами красными. Долго они шли за нами, разговоры предлагали, смеялись. Страха от близости этих худых, болезненных ребят не было, но, помня Агру, я не давал им приблизиться к Оле – вёл её перед собой.
