Молитвы о воле. Записки из сирийской тюрьмы - Катерина Шмидтке
— Ты кто? — спросил он меня так, будто задавал этот вопрос в пятый раз.
— Я — Катя, — как можно тверже ответила я, чтобы не выдать свой страх.
— Какая еще Катя? Мне нужна Шадя!
Я вернулась в камеру, аккуратно ступая ослабевшими ногами.
Шадю не пытали. Просто допросили. Думаю, этот любовник, что сдал ее, попросил полицейских подержать ее здесь, чтобы проучить.
Потом вызвали новеньких проституток. С ними тоже просто поговорили. Нахед в это время подробно объяснила мне, как доказать статью о проституции. Это довольно сложно. Нужен хотя бы один свидетель, который бы признался, что секс был. А так если даже полицейские вломились в комнату, когда двое лежали голыми на кровати, то этого недостаточно. То есть если свидетелей нет и оба скажут, что ничего не было, то никого не сажают. Еще она сказала, что клиентов проституток наказывают так же, как и самих девушек.
После пыток меня и Кристину вызвали в коридор. Там к нам подошел один из накыбов и сказал, что начальник тюрьмы вынес решение нам не помогать. С нами больше не будут церемониться. Нас никуда переводить не станут и позвонить родным не дадут.
— Больше никаких бесед с начальством! — строго сказал он. — А ты, Русиа, если хочешь подохнуть, то твое право! Не хочешь есть — не ешь! Твои проблемы, поняла?
Я кивнула, и мы вернулись в камеру. Мы так расстроились, что даже ничего друг другу не сказали. Кристина ушла на свое место, а я — на свое.
Все. Игра окончена.
Нас не выпустят. Нас отправили сюда, чтобы мы подохли в сожалениях о том, что сделали. Не знаю, что они нам приготовили. Расстреляют и скажут, что нас убили солдаты Свободной армии? Или просто закопают где-нибудь и скажут, что так и было?
Меня посадили по политической статье, и мне обидно, что я ничего подобного не сделала. Я собиралась организовать акцию «Food not bombs»54 в Дамаске, и тогда меня действительно было бы, за что арестовать, но я только подумывала, а сделать что-то побоялась. Впрочем, это было бы самоубийством.
Еще я вспоминала, как однажды, за несколько недель до ареста, стояла на площади Мейсат в Дамаске. Проезжала машина с военными, один из которых спросил у стоявшего на обочине мужчины, который час. Мужчина сказал, что у него нет часов, но военному ответ не понравился, поэтому он спрыгнул с джипа и начал избивать автоматом бедолагу без часов. Я стояла на другой стороне улицы, у меня в руках была фотокамера. Я не могла пошевелиться, все случилось очень быстро. Человеческую голову вколачивал в асфальт прикладом автомата обезумевший от ярости солдат, а я ничего не сделала. Даже не смогла это сфотографировать. Все мои мысли были только о том, чтобы меня не убили.
После этого я даже хотела уехать в Россию. Наверное, стоило. Но друзья напомнили, что я слишком многое пережила и должна получить этот чертов диплом. А учитель айкидо решил, что я уезжаю из-за наших напряженных отношений, и пообещал, что больше никогда не станет настаивать на том, чтобы я приняла ислам. Меня это растрогало, и я осталась.
День шестнадцатый
Нахед часами выла. Каждый день. Сначала стоны переходили в молитву, потом — в вой и слезы. Иногда я утешала ее. Но только иногда. Обычно у меня просто не было сил, поэтому я лишь брала ее за руку и держала, пока она не начинала бросаться на мокрые стены и реветь. Когда охранники стучали палкой о нашу дверь, тогда Нахед тут же затихала, закусив губу. Проходило время, и все повторялось.
Иногда нас заливали холодной водой. Сухих одеял почти не осталось. Даже Кристине приходилось спать на мокром полотенце. Высушить что-либо при той влажности, которая установилась в нашей камере, невозможно, а выносить вещи в коридор для сушки запрещено. Мокрые одеяла гниют на бетонной перегородке туалета.
Хорошо, что я не ем: у меня банально не хватает сил портить себе нервы. Мозг уже работает с перебоями, и я с легкостью переношусь в мой Бангладеш, ставший для меня реальностью. Мое тело здесь, но мое сознание словно на другой планете. И хоть я постоянно практикую айкидо с чокнутым монахом на скале, но там никто никого не убивает.
Сегодня я сорвалась и напилась воды. Об этом уже донесли, я знаю, но думаю, им все равно.
Ночью я прокралась к решетке, чтобы ухватить глоток свежего воздуха. Пытки закончились, какой-то заключенный вылил на пол пару ведер воды, которая тут же побагровела, и сгребал шваброй куски кожи к стоку. Сегодня никому ничего не отсекло.
Охранник Басим вышел в холл помолиться. Он всегда делал это после того, как помыли пол. А я всегда старалась не пропустить этот момент. Сегодня мне повезло: я оказалась в первом ряду. Моего обзора не хватало, чтобы увидеть, как он кладет коврик и встает на колени, но слышно было хорошо. У Басима очень красивый голос, и, может быть, поэтому он в свою смену нараспев читает молитвы в холле так, чтобы все слышали, я не знаю. Но у него действительно дар. Его голос — сокровище, которое, кроме осужденных, некому оценить. Суры он читает по всем правилам таджвида55. С такими талантами ему бы в опере выступать, а не в тюрьме стегать заключенных по пяткам. Думаю, не я одна наслаждалась его голосом во время молитвы и вслушивалась в каждый аят. Правда, моих любимых сур он никогда не пел.
После молитвы Басим направился было в комнату для охраны, но заметил меня. Должна признаться, что я никогда не вызывала таких эмоций у людей. Только что он был спокойным и умиротворенным, как вдруг его глаза сверкнули бешенством, а лицо исказила уродливая усмешка. И всему виной был мой высунутый нос.
Он схватил прислоненную к стене плеть, в два шага оказался у нашей двери и замахнулся на меня.
Я не убрала рук с решетки. Хотелось зажмуриться, но гордыня не позволила. Вместо этого я попыталась виновато улыбнуться, но ничего, кроме жалкой ухмылки, выдавить
