Молитвы о воле. Записки из сирийской тюрьмы - Катерина Шмидтке
К северу от меня спят самые грубые и нетерпимые из группы Патрон. Те две из пяти, которых доставили к нам последними. Мои ноги заканчиваются на уровне их шей, ночью им приходится упираться в мои пятки. Когда тех девушек к нам посадили, они сразу увидели мою уязвимость. Я не умею скандалить и скалить зубы, как Фатима. Я из России — значит, я враг народа, враг всех тех, кто борется за демократию. И еще я исхудала. По тюремным меркам я слабачка, меня нужно избить, унизить, а спать я должна у туалета стоя, поэтому проститутки надеялись на полный успех.
Сегодня обстановка накалилась до предела.
— Нет, вы только подумайте! — обратилась Патрон ко всей камере. — Эта Русия совсем обнаглела! Так жить невозможно — везде ноги этой русской! Посмотрите на нее! Она же длиннющая до невозможности! Куда ни глянь — везде ее ноги! Сил больше наших нет!
Проститутки одобрительно заворчали, но остальная камера ответила молчанием.
Но Патрон не сдавалась.
— Ну вы гляньте! — продолжала она. — У нас полкамеры — российская территория! Нас скоро всех на потолок выселят! Эта Русия совсем охамела!
Последняя фраза была с двойным смыслом. Большая часть заключенных поддерживала Свободную армию, ненавидела Асада, а значит, и всю Россию. Патрон рассчитывала, что меня переселят в место похуже, вспомнив, что я из России. Но женщины только усмехнулись. Когда Зиляль услышала намеки на Россию, то просто взбесилась. Попытка Патрон манипулировать ею, используя такую болезненную тему, вывела ее из себя. Своей фразой Патрон будто нанесла удар — болезненный и действенный, но запрещенный, — а у Зиляль всегда было четкое понятие о справедливости. Она вмиг стала серьезной.
— Послушай, дорогая! — сказала она. — Русия не виновата, что она такая длинная. Так же, как и ты не виновата, что ты такая большая и толстая!
Патрон подняли на смех. Это был нокаут. Думаю, вопрос о моих ногах больше поднимать не будут.
Я всю жизнь чему-то училась. У меня богатый жизненный опыт, но в тюрьме он неприменим. За решеткой идет война на миллионы долларов, а здесь мы деремся за каждый квадратный сантиметр каменного пола. Чтобы выжить здесь, нужно забыть все то, чему меня учили на воле.
Вечером пытали Ширин.
Одно дело, когда пытают кого-то незнакомого. А Ширин спит рядом со мной. Мы с ней каждый день общаемся. Я уже знаю все о ее родителях, муже, возлюбленном и светлых идеях революции.
Она не хотела выходить. К тому моменту, как ей сказали выйти, в холле уже пытали двоих. Их пристегнули спиной к решетке и били плетью по груди. Длины плети хватало, чтобы доставалось обоим. Это были молодые ребята, я бы им не дала и тридцати.
Когда позвали Ширин, в камере поднялась суматоха. Ширин очень медленно завязывала хиджаб, стараясь оттянуть начало пытки. Ее трясло от страха. Она до ужаса боялась боли, но, с другой стороны, она еще сильнее боялась прогневать полицейских, ведь тогда ей влетело бы гораздо больше.
Охранники позвали ее яростнее, и дверь камеры открылась. Ширин толкали. К двери ее подталкивали свои же.
Женщины говорили Ширин:
— Не бойся! Тебя не будут пытать. Тебя просто допросят.
Говорили и толкали. А я ничего не сделала.
Полицейские каждый день называли нас животными и ничтожествами. В этом не было нужды. Здесь и без оскорблений заключенный превращается в животное, иначе просто не выжить.
Ширин ДОЛЖНА была идти. И она пошла.
В холе ее привязали к двум доскам пятками кверху и начали стегать. Все наши сели к стенам и поджали ноги. В помещении появилось место. Никто ничего не говорил, ведь пытали нашу сокамерницу.
Было слышно, что били ее несильно, об этом можно было судить по звуку ударов. Но ей много и не надо. Один раз она потеряла сознание. Не от боли, а просто от испуга. Ее обливали холодной водой. Слава богу, ее не спрашивали про похищение, а в остальном она быстро призналась. Ее писклявый голосок был слышен на всю тюрьму, и когда она рассказала, как военный предложил ей аляка джинсия53, то охранник, которые ее пытал, расхохотался, отстегнул еще пару ударов для порядка и развязал.
Вошла она в камеру вся красная и в слезах. Мне было унизительно даже видеть ее такой. Не знаю, что бы я чувствовала, будь на ее месте.
К ней бросилась Нахед.
— За что? Я не понимаю, за что!!! Как же больно! — кричала Ширин, переминаясь с одной ноги на другую. — Как же мне больно!
— Скажи: «Господи помилуй!» — строго говорила Нахед, снимая с Ширин мокрую одежду.
— Господи помилуй! Господи помилуй! Господи помилуй! У-у-у! — ревела Ширин, вся пунцовая от напряжения и боли.
— Ну что, легче? — тогда спрашивала Нахед. Она как будто пыталась отвлечь Ширин от боли, руки ее между тем двигались быстро. Вмиг мокрая одежда сменилась сухой.
— Легче, тетенька, легче! — отвечала ей Ширин.
Потом ее усадили к стене, но она продолжала плакать.
— Ну все! — говорили ей. — Все уже закончилось. Хватит.
— Но меня так сильно били! — продолжала Ширин.
— Это еще что! Меня-то как били! Я вообще ходить не могла! — утешала Нахед.
— А меня-то! А меня! — раздалось с разных сторон.
Потом снаружи кто-то крикнул:
— Катя! На выход!
Это грянуло как гром.
Я подумала, что меня сейчас будут пытать. Мне не хотелось, чтобы меня кто-то утешал или подбадривал, лгал вот так же, что меня не будут бить, поэтому я просто встала и быстрее направилась к двери.
— Почему босиком? — раздалось с разных углов. — Надень носки!
Но я подумала, что нет смысла надевать носки, если меня все равно будут бить по пяткам. И мне не было страшно, пока я не оказалась в коридоре перед двумя прикованными к решетке заключенными, грудь которых была изуродована плетью, а кожа свисала лохмотьями. Их продолжали бить, лица были искорежены болью и отчаянием. Они готовы были признаться в чем угодно, предать кого угодно, пообещать что угодно, сделать что угодно. После очередного замаха плети надзирателя мне на щеку и шею попали несколько крохотных капель крови, и мои колени начали дрожать.
И я не боялась боли. Я боялась унижения. Я боялась, что и меня вот так же разломят на куски.
Потом меня кто-то толкнул. Это был следователь. Я почему-то
