Корней Чуковский - Сказки. От двух до пяти. Живой как жизнь
Одно частное понятие ребенок определяет другим, и в этом его ошибка; но самое его тяготение к классификации объектов материального мира по видовым и родовым признакам, к сопоставлению их с другими объектами является надежной основой всей его будущей умственной деятельности.
II. ПОЛУВЕРИЕ
Но, конечно, ребенок есть ребенок, а не ученый педант.
При всей огромности своей интеллектуальной работы он никогда не чувствует себя умственным тружеником, неутомимым искателем истины.
Он то играет, то прыгает, то поет, то дерется, то помогает бабушке или маме хозяйничать, то капризничает, то рисует, то слушает сказку, и уразумение окружающей жизни никогда не воспринимается им как специальная задача его бытия.
Никогда не выделяет он мышления из всей своей жизненной практики, да и самое мышление у него в эту пору очень неустойчиво, прерывисто и легко отвлекается в сторону.
Длительная сосредоточенность мысли не свойственна раннему дошкольному возрасту.
Часто случается, что, создав ту или иную гипотезу для объяснения непонятных явлений, ребенок через минуту уже забывает о ней и тут же импровизирует новую.
В конце концов он доработается мало-помалу до более верного понимания действительности, но, конечно, нельзя ожидать, что за неправильной гипотезой сразу же последует более правильная.
Он идет к истине большими зигзагами.
Иногда в его уме очень мирно сожительствуют два прямо противоположные представления. Это видно хотя бы из такой изумительной фразы одной четырехлетней москвички:
— Бог есть, но я в него, конечно, не верю.
Бабушка внушала ей догматы православной религии, отец, напротив, вовлекал ее в безбожие, и она, желая угодить и той и другой стороне, выразила одновременно в одной крошечной фразе и веру и неверие в бога, обнаружив большую покладистость и (в данном случае!) очень малую заботу об истине:
— Бог есть, но я в него, конечно, не верю.
Высказывая два положения, взаимно исключающие друг друга, ребенок даже не заметил, что у него получился абсурд.
— А бог знает, что мы ему не верим?
Ни в социальном, ни в биологическом плане тюте истины еще не нужны ему, и оттого он так охотно играет понятиями, легко создавая для себя разнообразные фикции, и распоряжается ими то так, то иначе, как вздумается.
Четырехлетняя девочка играет деревянной лошадкой, как куклой, и шепчет:
— Лошадка надела хвостик и пошла гулять.
Мать прерывает ее: лошадиные хвосты не привязные, их нельзя надевать и снимать.
— Какая ты, мама, глупая! Ведь я же играю!
Из дальнейшего выясняется, что истина о неотделимости лошадиных хвостов издавна известна девочке, но именно поэтому она может оперировать противоположным понятием, создавая воображаемую ситуацию, дабы играть со своей бесхвостой лошадкой, как с куклой, — то есть одевать, раздевать ее.
Чем больше вглядываюсь, тем яснее вижу, что наши «взрослые» отношения к истине нередко бывают чужды ребенку — особенно во время игры.
Какие только игры не увлекают ребенка! Среди них очень заметное место принадлежит смысловым играм, целесообразность которых вполне очевидна: ребенок как бы тренируется для будущей умственной деятельности.
Одна из этих игр заключается именно в том, что ребенок, услышав два разных истолкования одного и того же факта, соглашается одновременно «верить» обоим.
Очевидно, в такие минуты истина кажется ему многообразной, пластичной, допускающей неограниченное число вариантов.
Здесь вполне применимо меткое английское слово halfbelief! полуверие, вера наполовину.
Это полуверие имеет разные степени, и порою мне кажется, что ребенок управляет им по собственной воле.
Пятилетняя Люся спросила однажды у киевского кинорежиссера Григория Прокофьевича Григорьева:
— Почему трамвай бегает туда и сюда?
Он ответил:
— Потому что трамвай живой.
— А отчего искры?
— Сердится, хочет спать, а его заставляют бегать — вот он и фыркает искрами.
— И неправда! — закричала Люся. — Он не живой и не сердится.
— Если бы не живой, не стал бы бегать.
— Нет, там такая машина, мне сам папа сказал, я знаю!
Григорьев был обескуражен ее реализмом и смолк. Но через некоторое время услышал, к великому своему изумлению, как Люся поучает подругу:
— А ты и не знаешь? Если бы не живой, разве бегал бы взад и вперед? Видишь — искры: трамвай сердится, хочет спать, набегался за день.
Подруга слушает ее и верит ей ровно настолько, насколько это нужно для данного случая.
Люся продолжает наслаждаться гипотезой о живом и очень сердитом трамвае. И хотя ей отлично известно, что такое трамвай, она не без успеха вычеркивает из своего сознания истину, мешающую ее смысловой игре.
Ибо временами ребенок не столько приспособляется к истине, сколько истину приспособляет к себе ради воображаемой игровой ситуации.
Моя правнучка Машенька, начиная с двухлетнего возраста, выражала свое тяготение к сказке, к фантастическим представлениям о мире при помощи словечка «как будто».
Вот отрывок из дневника ее матери:
«Она уже прекрасно знает, что ни животные, ни предметы не могут говорить. Однако пристает ко мне с вопросами:
— Мама, а что сказала лошадь дедушке как будто?
Или:
— Мама, а что стул сказал как будто столу, когда его отодвинули? Он сказал: „Мне без столика скучно“ как будто, а столик как будто заплакал.
И если я не всегда могу сообразить, что сказал „как будто“, допустим, дом грузовику, она мне подсказывает и велит повторять.
— Когда мы идем за грибами, то они как будто говорят: „Давайте вылезать из земли, за нами идут“».
Из дальнейших записей того же дневника выясняется, что девочка чувствовала себя полной хозяйкой всех создаваемых ею иллюзий и по своему желанию могла отказаться от них, если они нарушали ее интересы.
Как-то за чаем она закапризничала и заявила, что ей не хочется булки. Мать попыталась воздействовать на нее при помощи того же «как будто».
— Видишь, булочка как будто просит, чтобы ты ее скушала.
И услышала резонный ответ:
— Булка говорить не умеет. У булки нет ротика.
И такое повторялось не раз: девочка, в случае надобности, тотчас же отрекалась от всяких «как будто» и становилась трезвой реалисткой. Ибо у нее, как у всех малышей, было чисто игровое отношение к фантастике, и она верила в свои иллюзии в той мере, в какой они были нужны ей для ее познавательных игр.
Точно так же относится ребенок и к сказочный вымыслам.
Некий велемудрый отец, оберегая свою дочь от фантастики, сочинил для нее, так сказать, антисказку, где проводилась мысль, что бабы-яги вообще не существует в природе.
— Я и без тебя знала, — ответила девочка, — что бабы-яги не бывает, а ты мне расскажи такую сказку, чтоб она была.
По существу это двойственное, игровое отношение к реальности ничем не отличается от того, какое выразилось в незабываемой фразе:
— Бог есть, но я в него, конечно, не верю.
Процесс добывания истины нисколько не затрудняет ребенка. Многие проблемы он решает мгновенно, экспромтом, на основании случайных аналогий, иногда поражающих своей фантастичностью.
Мать готовится печь пироги. Ее пятилетняя дочь сидит на подоконнике и спрашивает:
— Откуда берутся звезды?
Мать не успевает ответить: она занята своим тестом. Девочка следит за ее действиями и через несколько минут сообщает:
— Я знаю, как делают звезды! Их делают из лишней луны.
Эта внезапная мысль подсказана ей пирожками. Она увидела, как мать, изготовляя большой пирог, отрезает от раскатанного теста все «лишнее», дабы вылепить из этого «лишнего» десяток-другой пирожков.[56]
Отсюда созданная детским умом параллель между пирожками и звездами, которая в ту же минуту привела его к новой теории о происхождении планет.
III. «СТО ТЫСЯЧ ПОЧЕМУ»
Все это так… Но этим не должно заслоняться от нас основное стремление детского разума овладеть наибольшим количеством знаний, необходимых для правильной ориентации в мире.
Какой бы неустойчивой и шаткой ни казалась нам (особенно в первые годы) умственная жизнь ребенка, мы все же не должны забывать, что ребенок от двух до пяти — самое пытливое существо на земле и что большинство вопросов, с которыми он обращается к нам, вызвано насущной потребностью его неутомимого мозга возможно скорее постичь окружающее.
Главное отличие человека от всех, даже высших, животных заключается в том, что животные, встречаясь с каким-нибудь жизненным фактом, никогда не спросят себя, почему этот факт существует.
Вопросы «почему?», «отчего?» возникают лишь в уме у человека.
