Михаил Скороходов - Всех помню…
Катер, на котором шел взвод, вырвался вперед, но внезапно резко сбавил обороты, даже дал задний ход, и Сергеев почувствовал, как проскребло килем по грунту. Возле борта ухнул снаряд, катер круто завалило, и командир рявкнул с ходового мостика в мегафон:
— Давай, ребята, а то накроет! Глубина полтора метра!
— Поше-ел! — Сергеев вскинул над головой автомат и первым прыгнул с бака. Следом посыпались десантники.
Они и на берег вырвались первыми, но дальше идти было опасно — впереди полыхнул взрыв, раздался чей-то отчаянный крик. Сергеев понял: местность заминирована. Оглянулся назад и обомлел: десантники, выбравшись на берег, лавиной бежали следом. «Берег заминирован, другого прохода нет! — обожгла мысль. — Вся рота может погибнуть. И здесь оставаться нельзя, сметут огнем. Что же делать?»
Сергеев хотел уж было крикнуть: «Ложись!», хотя понимал, что тогда атака захлебнется, но в это мгновение при вспышке ракеты увидел едва приметную тропинку. «Значит, по ней ходят?..» Но он знал, что и в этом случае риск слишком велик и надо попытаться исключить его хотя бы для других…
— Берег заминирован! — крикнул он, обернувшись. — За мной, по тропинке! Ни шагу в сторону! — И бросился вперед, резким рывком уходя от товарищей: если он подорвется, они поймут, в чем дело. Десантники, теперь уже цепочкой, бежали следом за ним. Словно обнаженное, часто и больно колотилось сердце: только бы миновать эту страшно длинную тропинку, только бы она не подвела!
Из темноты навстречу хлестнуло пулеметной очередью.
— Ложись!
Сергеев увидел: сбоку, невдалеке, из-за угла разворачивается грузовик, из кузова на обе стороны выпрыгивают солдаты. Метнул гранату, приподнявшись на локте. Жарко дохнуло взрывом. Темные силуэты заметались впереди под автоматным огнем.
— Даешь, ребята! Полу-у-у-ндра-а!..
Когда рассвело, местечко было почти полностью очищено, лишь небольшие группы гитлеровцев, отстреливаясь, пытались отойти к северной части, чтобы потом скрыться в горах. Часам к десяти все было копчено. Наступила тишина, и пришла пора хоронить погибших — во взводе у Сергеева их оказалось четверо. Двое были ранены.
Узкой горбатой улочкой спускался Сергеев к бухте после похорон товарищей. Тяжело было на сердце, тесно. Следом, поотстав, молча и печально шли десантники. И такое ясное, такое мирное солнце стояло в чистом утреннем небе, что, ощущая его ласку на лице, глядя на голубеющий тихий простор моря вдали, не верилось, что каких-нибудь два-три часа назад вот на этой самой улочке шел бой, гибли люди, и они уже никогда не увидят этого солнца, моря…
Сергеев проходил мимо старого двухэтажного особняка с небольшой башенкой, когда из дома напротив ударил автомат. Пригнувшись, успев выпустить в ответ короткую очередь, Сергеев высадил плечом дверь особняка, взлетел по лестнице наверх, выбрался на крышу. И сразу заметил: в доме напротив, в чердачном окне, двое фашистов устанавливают пулемет…
Улочка была неширокой, метров двадцать, и Сергеев, припав к нагретым на солнце кирпичам башенки, размахнулся и швырнул гранату. Она взорвалась на крыше, но правее цели, пулемет захлебнулся было и заговорил вновь. Внизу, на улице, били из автоматов, звенели, расшибаясь о булыжник, выбитые стекла. Сергеев выругался от злости, хорошо видя пригнувшихся за пулеметом врагов, бледную, жалящую струйку огня. Он изловчился, метнул другую гранату. Однако взрыва не услышал, как не увидел и того, что из чердачного окна полетели обломки досок, повалили клубы дыма и пыли…
Лишь позже, когда ребята уже принесли его на катер, Сергеев, ненадолго придя в сознание, узнал от дивизионного медика, что получил две немецкие пули в правую сторону груди…
…Шторм в море не утихал, бушевал за скалистыми берегами, но отдаленное его рокотание докатывалось и сюда, в полупустое кафе. Сергеев курил и все смотрел на белое здание гостиницы, на месте которого стоял когда-то двухэтажный старый особняк с башенкой… Он поднялся, поблагодарил веселого буфетчика, пожелал, чтобы его дочурки еще успешнее занимались «советским» языком, и вышел на улицу…
Забывшись, Сергеев опять вернулся на причал, хотя надо было идти в гостиницу. Он понимал: об их небольшом десанте мало кто мог знать или слышать, а теперь, за давностью лет, и вовсе никто, наверное, кроме самих участников, не помнит — не Сталинградская же битва на самом деле, не Курская дуга… Но Сергеев подумал, что надо будет, как придет в гостиницу, непременно рассказать этой милой юной особе о том, как здесь все тогда было. Что ж, что не великая битва, а всего лишь бой местного значения? Из таких боев, считай, чуть не вся война складывалась. Пускай знает: ведь ей еще сопровождать в автобусных поездках тысячи и тысячи туристов из разных стран…
Алексей Котенев
НОХУР
Рассказ
Над степью повисла ночная тьма. Заволокло чернотой покатые отроги Большого Хингана, потемнели травы и деревья, и, словно глаза дракона, проглянули сквозь ракитовый куст багровые угольки походной кухни.
У кухни галдели солдаты, звенели котелки — начался ужин. Лейтенант Маюров вспомнил, что у него с утра ничего не было во рту, хотел было завернуть к кухне, но тут же услышал свою фамилию — подбежал посыльный и сказал, что вызывают в штаб дивизиона.
Командир дивизиона, худощавый длиннорукий капитан, сидел, согнувшись, на разостланной плащ-палатке и, высвечивая карманным фонариком нижний угол топографической карты, о чем-то сосредоточенно думал.
— Худые вести получены с правого фланга, — озабоченно заговорил он, мельком глянув на офицеров. — Монгольский эскадрон попал в беду — оторвался от своего полка, ушел далеко в степь и напоролся на засаду. Японцы обложили его, ждут, видно, утра…
— Что за эскадрон? — вырвалось у Маюрова. — Не Жамбалына?
— Возможно, — неопределенно ответил капитан.
Маюров поежился от ночной прохлады. Вспомнились и молчаливый, ласковоглазый Жамбалын, и его младший брат Дамдиндорж, командир взвода в том же эскадроне. Вспомнилось, как они знакомились. Веселый белозубый Дамдиндорж, назвав свое имя, с улыбкой сказал по-русски:
— Все равно не выговоришь, зови меня просто нохур. Это значит — товарищ, друг.
Дамдиндорж говорил охотно, словно радуясь своему довольно чистому русскому произношению. Оказалось, они с братом родом из Баян-Улэгэйского аймака, куда выходит наш Чуйский тракт. Маюров сказал, что до войны жил в Бийске — на другом конце тракта, и Дамдиндорж радостно воскликнул:
— Так мы же соседи! Шестьсот километров — не расстояние. Приезжай после войны к нам в Улэгэй пить чай…
Вспомнив сейчас об этом приглашении, Маюров тревожно подумал: «Можно и не дожить до чая».
Монгольская часть стояла у границы, в двух километрах от советского артполка, и артиллеристы иногда ходили к цирикам в гости, сами приглашали их к себе то в кино, то на спортивные состязания. Маюров был чемпионом гарнизона по штыковому бою, и Дамдиндоржу захотелось помериться с ним силой и ловкостью. Но на очередных состязаниях скрестить штыки им не удалось. В тот день Маюров получил весть о гибели под Витебском отца. Дамдиндорж воспринял ее как личное горе, не отходил от своего русского друга ни на шаг, был непривычно молчалив.
…Командир дивизиона пригласил офицеров сесть, осветил фонариком все тот же нижний угол карты, и Маюров различил начертание позиций окруженного эскадрона. Задача предстояла вроде бы простая: обеспечить огнем батарей прорыв окруженных. Но это лишь кажется, что она простая. Цели неизвестны, о расположении окруженного монгольского эскадрона известно лишь приблизительно. Нужен хороший наблюдательный пункт для корректирования огня…
В луче карманного фонаря на карте пестрело множество высот и высоток, но годилась, пожалуй, лишь особо стоящая высота Круглая. Однако в полку не знали, кем занята Круглая — своими или противником.
— Придется рискнуть, — сказал командир вставая. — Иного выхода не вижу. Без Круглой не обойтись.
Маюров тоже вскочил, снизу вверх посмотрел в лицо высокому капитану, помолчал и отчетливо произнес:
— Если надо, значит — надо.
Он был в пути уже через несколько минут. Стало еще темнее. Небо усыпали яркие звезды. На севере над степью висел отчетливый ковш Большой Медведицы, выше мерцала Полярная звезда — идти надо в противоположную сторону, на юг.
Чем дальше уходили от своего дивизиона, миновав посты охранения, тем ниже пригибались к земле, вслушиваясь в каждый ночной шорох. Впереди — ефрейтор Кустов, разведчик. Кустов шел неровно — то ускорял шаг, то еле двигался, а то и вовсе останавливался, припадал к сухой траве, долго всматривался в темноту. Сразу за лейтенантом катился ноликом «снайпер эфира» — маленький, верткий радист Абашкин с рацией за спиной. Этот непоседливый, беспокойный солдат был до самозабвения влюблен в свою походную радиостанцию, никогда, даже на отдыхе, не расставался с нею, очищал от каждой пылинки и берег пуще глаза. Батарейцы добродушно называли его однолюбом. Кустов шутя говорил, что Абашкин на фронте семейственность разводит, повенчавшись с рацией.
