Дмитрий Быков - Непрощенная Ахматова
То, что Анне Андреевне действительно были нужны люди, не слишком равные ей по интеллекту, люди, не слишком равные ей по таланту, по-моему, очевидно. Ее притягивала пустота. Более того, отношение Цветаевой к мужчине – это всегда отношение к равному, к брату. Секс воспринимается как тягостная обязанность, типа – ну давайте уж, мы это сделаем, раз так положено, и быстрей об этом забудем и будем опять воспарять. У Ахматовой совершенно не так.
Цветаевой необходимо, чтобы было в кого влюбиться. Все возлюбленные Цветаевой были чрезвычайно яркими типажами, чрезвычайно интересными, начиная с Сергея Эфрона с его львиным романтическим характером и кончая Арсением Тарковским. Мужчины Ахматовой как раз деликатно самоустранились, их почти не видно. И по большому счету совершенно неважно, кому написаны эти стихи.
– Если вам известны работы Жолковского, не могли бы вы высказаться по их поводу?
– Мне они известны, и я вообще все очень люблю, что делает Жолковский, и самого Жолковского. У меня есть давнее прочное убеждение, что (я, кстати, многократно ему об этом говорил, в том числе и печатно) в случае ахматоборчества к незаурядному научному темпераменту Александра Константиновича примешивается мужской. Здесь он так по-мужски восхищается этим объектом, что прекрасно видит его женские манипулятивные стратегии, которые действительно отчасти сродни манипулятивным стратегиям, страшно сказать, Советского Союза.
Он совершенно точно говорит, что ахматовская пропаганда, ахматовский кружок, ахматовская секта часто прибегает к советским стратегиям. Но ведь это действительно было у Советского Союза: мы самые нищие, мы самые, может быть, безобразные, у нас не очень хорошо с промышленностью, но мы самые духовные и строим новый мир! И вы нас будете любить такими, потому что мы вам всем озаряем дорогу. Это советская, очень тоталитарная идеологема, первые да будут последними.
Мне кажется, что в своих ахматоборческих работах Жолковский демонстрирует самый реаниматорский подход: он пишет об Ахматовой с чисто мужским негодованием, и это делает ее живее всех живых. Поэтому я очень приветствую эти работы, не говоря уже о том, что текст, посвященный стихотворению «Просыпаться на рассвете…» – вообще, по-моему, лучшее, что было об Ахматовой за последнее время написано.
– Вы упомянули в прошлой лекции гибель Пушкина как результат заговора двух конкретных гомосексуалистов. Существенно ли это?
– Я думаю, что существенно, потому что… Кстати, Ахматова считала этот заговор реальным, и не в последнюю очередь безнравственность Дантеса для нее зиждилась и на этом основании. Ахматова вообще, к сожалению, не жаловала уранистов, начиная с Кузмина. Но, правда, не за это. С Кузминым была немного другая история. Я согласен с Александром Александровым, который в своей биографии Кузмина, незаконченной, к сожалению, пишет, что тут была еще и очень сильная профессиональная ревность. Я не вижу ровно никаких оснований, по которым можно было бы сказать о Кузмине: «Перед ним самый черный грешник – воплощенная благодать». Михаил Алексеевич был очень нравственный человек, по-моему, и, в общем, хороший.
Что касается заговора о гибели Пушкина, мне кажется, ахматовская работа «Александрина» ставит здесь все точки над i. И это, обратите внимание, при том, что тогда еще письма Дантеса не были опубликованы. Документы из итальянского архива были опубликованы только в последние годы. Она все предсказала очень точно. Предсказала источник сплетни об истории с Александриной, о романе Пушкина со свояченицей – сплетня, распускавшаяся Геккереном. Я думаю, здесь как раз заговор был, а гомосексуализм был просто частным случаем общего перверсивного духа, тогда царившего.
– В конфликте Ахматовой и сына на чьей вы стороне?
– Помилуйте, здесь нельзя быть ни на чьей стороне… Она сама очень точно сказала, что ситуация Левы понятна: когда ты страдаешь, тебе всегда кажется, что ты страдаешь сильнее всех, и всегда кажется, что другие предпринимают недостаточно усилий, чтобы тебя спасти.
Льву Николаевичу казалось, что он страдает за родителей и что мать живет прекрасной литературной жизнью, а он в это время томится в лагере. А мать в это время писала «Славу миру» – стихи, которые сегодня действительно страшно перечитывать. Невозможно представить, что это Ахматова. Для того чтобы спасти сына.
Другое дело: кого я люблю? Люблю я Ахматову, Льва Николаевича я не люблю, но я им восхищаюсь. Как и многими произведениями Ахматовой, которые тоже не люблю, но восхищаюсь.
– Забыли ли вы про Веру Павлову или не считаете ее выдающейся современной поэтессой?
– Не считаю. Я считаю Веру Павлову очень хорошей поэтессой. Но выдающийся поэт – это явление такого ранга, как Юнна Мориц, например, или как Новелла Матвеева. С Новеллой Матвеевой как раз странным образом не сложилось, потому что Ахматова могла бы полюбить этого поэта, могла бы полюбить абсолютную смелость мысли в ее стихах. Кроме того, ведь это тоже достаточно бесстыдно и самоунизительно – написать такую песню, как «Любви моей ты боялся зря…». И в конце вот этот гениальный перевертыш – от самой униженной до… «А что я с этого буду иметь, тебе не дано понять».
Но этого она услышать не успела, а успела она прочитать стихотворение «Я зайчик солнечный дрожащий…» и сказать о нем: «Хорошо написано. Но вот Пушкин, например, не мог бы о себе сказать: «Я – зайчик». Это пример обычной ахматовской несправедливости по недостаточному знакомству с предметом. Новелла Николаевна тоже не жалует ее стихи, к сожалению, хотя мне кажется, что у них есть много общего.
Вера Павлова – очень хороший поэт, но это немного другое. Это как Вера Инбер, например.
– Как вы относитесь к высказыванию одной вашей ученицы, что Ахматова пыталась получить от мужчины такое же удовольствие, какое получала от стихов?
– Я думаю, это верное высказывание, при том, что оно, конечно, звучит на современном сленге, то есть оно пошловато сформулировано. Но девочка, безусловно, права в одном: поэт никогда не получит в любви того, что дает ему муза. Но это потому, что все-таки муза – это существо иного порядка. Но, с другой стороны, а если бы не было наших любовных неудач, разве мы писали бы что-нибудь?
– А как же Берлин?
– Вы можете как угодно ко мне отнестись после этого, но те работы Исайи Берлина, которые я читал, и те воспоминания об Ахматовой, которые опубликованы, произвели на меня ощущение добротной, в каком-то смысле очень британской, традиционной, высоколобой, очень скучной посредственности.
Грех это говорить, но даже его воспоминания о Пастернаке дышат каким-то глубоким непониманием. Он очень хороший, очень заурядный человек. Так мне кажется, я, может быть, не прав. Во всяком случае, его философия либерализма кажется мне абсолютно абстрактной.
– Огласите список литературы, обязательной к прочтению в ХХI веке.
– Это к Путину, там он все про эти сотни… (смех в зале, аплодисменты)
– Возможна ли параллель между Ахматовой и Раневской?
– Думаю, что нет. Я не стал уж об этом говорить, потому что все-таки мне репутация немножко дорога, но, знать, не судьба. Тут прозвучал вопрос, как я отношусь к Лидии Корнеевне Чуковской.
Когда-то Слепакова очень точно сказала, что записки Лидии Корнеевны об Анне Ахматовой – это гениальные записки стервы о стерве, что, конечно, есть некоторое принижение обеих. Лидия Корнеевна – блистательный человек, безупречный в моральном отношении, но хочется сказать, что Тамара Габбе не зря звала ее Немезидой. Лидия Корнеевна – человек такой моральной бескомпромиссности, что готова нести поэта на руках, пока он идет на Голгофу, но стоит ему шаг в сторону заступить, и она его с презрением сбрасывает.
Я понимаю, почему Лидия Корнеевна могла раздражать Анну Андреевну. Ну, вот представьте себе ситуацию: Лидия Корнеевна отправляет из Ташкента телеграмму Пунину, его тоже уже вывезли к тому моменту из Ленинграда, Анна же лежит в сыпном тифу, пишет: «У меня сыпной тиф, умираю. Желаю жить долго и счастливо». Лидия Корнеевна говорит: «Может быть, не надо, Анна Андреевна, отправлять? Он будет беспокоиться». – «С чего бы Вы стали такой христианкой?!» – говорит Ахматова, внезапно порозовев и привстав на постели. До этого она лежала серая и ни на что не реагировала. Как?! Лидия Корнеевна мешает, тут позу трагическую надо принять, и есть для этого все основания – в эвакуации, в тифу, в Ташкенте, в жаре, в жарУ – ну, что здесь?! А Лидия Корнеевна еще думает о других!
Мне кажется, в этой ее позе было что-то не очень Ахматовой приятное. В такой ситуации ей, конечно, была нужнее Раневская, с ее цинизмом, с ее добротой, с ее слепым обожанием, а, главное, с ее неправедностью.
