Дмитрий Быков - Непрощенная Ахматова
– Почему сложилось такое культурное восприятие?
– Потому что Гумилев рано умер. Если бы он пережил 1921 год, мы получили бы поэта, который затмил бы абсолютно всех современников, поэта лермонтовского масштаба. Я говорил уже, что, может быть, это самая прямая реинкарнация Лермонтова, и Гумилев так себя и чувствовал, отсюда сходство между «Миком» и «Мцыри». И отсюда поздний явный эпический уклон, отсюда масса параллелей между «Записками кавалериста» и «Героем нашего времени». В общем, Гумилев был гениальный поэт, что ж тут говорить. Поэт ничуть не хуже Ахматовой и ничуть не меньше, просто он очень мало прожил. Автор «Заблудившегося трамвая» и «Слова», я думаю, уже себе бессмертие на земле и на небе обеспечил.
– Что бы вы могли сказать об их сыне?
– Здесь очень трудно что-либо говорить, потому что Лев Николаевич Гумилев замечателен не тем, что он был их сыном. Вот как раз от них в нем было очень мало. В нем не было того трагического достоинства, которое было в его матери, не было того веселого мужества и азарта, которые были в его отце. А уж к русской интеллигенции, к которой они принадлежали и о которой так хорошо говорили, он вообще не относился. Говорил, что интеллигентом называется непрофессионал, человек, ничего не умеющий, но озабоченный судьбами народа. Это очень хорошее, остроумное высказывание, по-ахматовски афористичное и совершенно неверное.
Я думаю, что некоторые черты ахматовской личности, такие как капризность, старческое кокетство, и то, что Лидия Чуковская называла «матчем на первенство в горе», я думаю, это во Льве Николаевиче было.
Но он, конечно, прежде всего гениальный мыслитель, очень крупный. С его теорией невозможно согласиться и невозможно не согласиться, потому что это не теория, а замечательная поэтическая метафора. Термин «пассионарность» очень удобен. И, к сожалению, ничего не объясняет. Лев Николаевич – выдающееся явление культуры. И оценивать его произведения надо так же, как мы оцениваем произведения Гумилева и Ахматовой. Мы не требуем от них исторической достоверности. Но нам очень интересно.
– Кого из современных женщин-поэтов вы можете выделить и почему?
– Новеллу Матвееву в первую очередь. Нонну Слепакову – во вторую. Кстати говоря, я думаю, что лучшие стихи об Ахматовой написала именно Слепакова. Стихотворение об ее похоронах.
Отпевали в тот день поэтессу.Неслучайно киношников, прессу,Стукачей допустил сюда Бог…Мы стояли в церковном приделеИ себя сознавали при деле —На сквозном перекрестке эпох.
Хор твердил в это время сурово«Упокой» через каждое слово,Будто мертвого тела покойНенадежный еще, не такой…
Рядом древняя ныла старуха —Дребезжала противно для слухаОбо всех мертвецах на земле,Как тоскливая муха в стекле,И привычные слезы сочила,И крестилась – как будто сучилаВозле душки незримую шерсть.Мне она деловито-унылоПрожужжала: «А сколько ей было?»Я ответила: – Семьдесят шесть.И она, машинально рыдая,Прошептала: «Еще молодая!»Я подумала: так ведь и есть.
Это очень здорово.
– Получается, что без страдания нет поэзии вообще?
– На эту тему есть совершенно гениальное стихотворение Кушнера недавнее. Там описывается визит молодого Мережковского к Достоевскому. 14-летний Мережковский читает свои стихи. Достоевский говорит: «Слабо! Плохо! Глупо! Нельзя писать не страдая!» И вот Кушнер пишет: «У мальчика слезы вот-вот из-под век покатятся. Грусть и обида какая! Страдать и страдать, молодой человек! Нельзя ничего написать, не страдая! А русская жизнь тарантасу под стать неслась под откос неуклонно и круто. Конечно, нельзя ничего написать… И все-таки очень смешно почему-то…» (смех в зале)
Понимаете, почему это смешно? Потому что не надо искать-то этих страданий, они будут.
Речь идет не о страдании. Совсем. Речь идет о бесстыдстве. Вот без бесстыдства ничего написать действительно невозможно. У Ахматовой далеко не все стихи так уж страдательны, но абсолютно откровенны, абсолютно бесстыдны. Надо уметь сказать о себе худшее. Надо сказать: «Какая я плохая!» Причем сказать с большим опережением.
И это, кстати говоря, урок, усвоенный всеми женщинами. Как ни ужасно это ахматовское четверостишие, очень жестокое, но так и есть: «Я научила женщин говорить, Но, боже, как их замолчать заставить!»
Они все у нее этому научились! Ты еще не успеваешь сказать ей: «Вчера я видел тебя, допустим, с Гришей», как она тут же говорит: «Да, я грешная, я падшая, я последняя, я ничтожество! Ты можешь вытереть об меня ноги, но, согласись, что если б я была другой, ты бы меня не любил». Подумавши, мы вынуждены признать, что это так. К сожалению.
Поэзия должна быть бесстыдна, и страдания здесь совершенно не при чем. Боюсь, что и женщина должна быть бесстыдна. Иначе неинтересно.
– Если бы Ахматова не была так красива, были бы ее стихи такими?
– Ну, кто сказал, что она была красива? Она вовсе не была красива.
Лев Шилов принес ей послушать обнаруженные им записи 1922 года, записи, по-моему, великолепные, где четыре стихотворения, но еще слышно настоящий, не поздний, не старческий ахматовский голос, не этот ужасный скрип:
Уже целовала Антония мертвые губы
Нет, вот этого там нет. А там прекрасный, высокий, еще не испорченный многолетним курением женский голос:
Когда в тоске самоубийстваНарод гостей немецких ждал,И дух суровый византийстваОт русской церкви отлетал…
Он на катушечном магнитофоне привез ей это. Она прослушала молча. Он спросил: «Ну как?» Она посмотрела и сказала: «Ничего, что-то было…»
ЧТО-ТО было, понимаете? В это время, когда она надписывала, скажем, Анне Саакянц одну из своих карточек и сказала: «Видно, что в этой даме что-то было…» Да, что-то было.
Сказать, что она была красавицей, никоим образом нельзя. Есть замечательный мемуар Срезневской, где она пишет: «Про Аню говорили: “Какая эта Ахматова интересная!“ Очень интересная, да. Красавица в обычном смысле? Нет, конечно. Но если даже самая некрасивая женщина начнет себя вести как Ахматова, ей гарантированы толпы поклонников. Любой может попробовать.
– Каково было отношение Цветаевой к Ахматовой?
– Это вопрос слишком известный, чтобы о нем говорить. Он тоже очень двойственный, к сожалению. И само отношение двойственное.
Цветаева удивительным образом воплощает другую женскую душу: германскую такую, несколько спартанскую, несколько мальчишескую, замешанную на крайнем высокомерии и крайнем самомнении, и при этом – на щедрой саморастрате, самоотдаче, удивительном даре дружбы. Но у Цветаевой была одна склонность, которой совсем нет у Ахматовой. Именно поэтому, пожалуй, Ахматовой можно рассказать о себе все, вот сидишь с такой женщиной в поезде и можешь рассказать ей все о себе, как на исповеди, а с Цветаевой не так.
Цветаева могла любить только взаимно, только если она чувствовала отзыв. Если она отзыва не чувствовала, там все гасло мгновенно. Это, может быть, самонадеянное заявление, но проследите историю ее дружб, романов: если не было отзыва – все погибало. Она могла существовать только в атмосфере преклонения, влюбленности.
Ахматовой это совсем не нужно. Более того, в случае Ахматовой мужчина как-то излишен. Нам бы пострадать… Она поэтому влюблялась главным образом в людей, которые ничем прекрасным не остались в истории: Борис Анреп, который вызвал у нее самую большую любовь, или Артур Лурье. А, скажем, с Гумилевым – были прохладные отношения, с Шилейко и вовсе очень короткие, а с Николаем Пуниным, действительно выдающимся, гениальным искусствоведом и эстетом, только два года были какие-то отношения, а дальше унылое приживальчество в Фонтанном доме. Зато в Гаршина, патологоанатома, ничем решительно не знаменитого, потом, к тому же, сошедшего с ума, она влюблена была до того, что даже Победа не отменила ее горечи и отчаяния после возвращения из Ташкента:
«Если б знала, чему навстречу, обгоняя солнце, летела…» Потом она, правда, приписала туда две другие строчки:
Белым камнем тот день отмечу,Когда я о победе пела,Когда я победе навстречу,Обгоняя солнце, летела.
Ясно, что она летела навстречу самому страшному разочарованию, она летела из Ташкента в полном ощущении, что Гаршин ее встретит и отвезет к себе домой. А он встретил и сказал, что ему явился призрак покойной жены и запретил жениться. После чего Ахматова пережила самый тяжелый любовный удар за всю свою жизнь.
То, что Анне Андреевне действительно были нужны люди, не слишком равные ей по интеллекту, люди, не слишком равные ей по таланту, по-моему, очевидно. Ее притягивала пустота. Более того, отношение Цветаевой к мужчине – это всегда отношение к равному, к брату. Секс воспринимается как тягостная обязанность, типа – ну давайте уж, мы это сделаем, раз так положено, и быстрей об этом забудем и будем опять воспарять. У Ахматовой совершенно не так.
