Юрий Колкер - В иудейской пустыне
«Не спи, вставай, гунявая! В цепях звеня, страна встаёт легавая навстречу дня» — Лиза с младенчества знала только этот вариант бодрой советской песни 1932 года. Слова Бориса Корнилова (1907-1938; «репрессирован; реабилитирован посмертно») мне пришлось поправить в духе времени. И что же? В Израиле я услышал эту песню по радио — на иврите (конечно, не с моей поправкой). Она была там своя, народная; со своими словами, к Борису Корнилову отношения не имеющими. Но это бы ладно; тут хоть музыка — Шостаковича. Когда песня возникла, на дворе стояла молодость мира. Мускулы были в цене; физкультура. Не всякий раз и понимаешь, чьи это мускулы играют: коммунистов или нацистов. Кто первым, в 1923-25 годах, начал петь Авиамарш «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью»? Знаменитый припев у двух народов совпадает дословно:
Und höher und höher und höher…
Всё выше, и выше, и выше…
Он же — что никем не отмечено — непостижимым образом совпадает с девизом Нью-Йорка: Excelsior, означающим ровно то же самое. У советского Авиамарша есть композитор: Ю. Хайт, но отличить советскую песню от немецкой, из нацистского фильма Лени Рифеншталь Триумф воли, — невозможно. Два народа, две идеологии так молоды, что им — не до авторства. Это, кстати, общее правило, идущее через всю историю: чем важнее текст, тем менее важен автор. Разве Гомер — человек, а не коллектив? Кто автор Пятикнижия? Главное — истину донести и утвердить…
— Нравятся тебе наши песни? — услышал я на иврите от одной израильтянки. Дело было в автобусе; там у них всегда радио включено, главным образом из-за новостей, которые жадно слушают все, от мала до велика. Вид у меня был, должно быть, выразительный. Я буквально рот открыл под звуки насквозь советской, нестерпимо пошлой песни с припевом «Солдаты, в путь! В путь! В путь!», которая тоже преспокойно перекочевала в иврит… Казалось бы, другая эпоха: 1955 год; песня из фильма Максим Перепелица. Подлинная молодость схлынула, ее теперь имитируют. Все состарились, не только большевики, но и большевизм, показавший свою антисемитскую природу. У СССР — омерзительная, самодовольная физиономия обуржуазившегося холопа. Как заимствовать такое?! Ибо тут-то заимствование из русского, из советского — несомненное. Но евреи взяли. Нам нет преград на море и на суше. Эту песню не задушишь, не убьешь. Почти весь Израиль считал ее своей, кровной.
ТУПИК ИМЕНИ ГУТИНОЙ
Анахну кан, на иврите: мы тут, — так назывался эстрадный ансамбль из Литвы, несколько самодеятельный; осторожно говоря, не совсем мирового уровня; зато очень национальный. Двадцать седьмого декабря 1984 года я оказался на его выступлении в Иерусалимском театре, на вечере, который почтили своим присутствием министры Шимон Перес (будущий президент Израиля) и Яаков Цур. Точнее, приехал-то я (с Сашей Шиповым, на его машине) на русский митинг, но речи на двух языках и чтение документов (в том числе моего письма с требованием свободной репатриации, прочитанного не мною) перемежались песнями и плясками этого самого ансамбля, а среди этих песен и плясок были, хм, русские. Зачем? Неужто еврейских не хватает? Если не танцев, то песен-то, казалось бы, сколько угодно… А дело в том, что актеры исполняли эти песни еще там. Песни входили в репертуар ансамбля. Не пропадать же добру?.. Сейчас, когда пишу, времена переменились разительно. По слухам московский Краснознаменный хор исполняет еврейскую песню Хава-ногила… — краснознаменным хором, по Галичу…
Элиэзер Бен-Егуда, возродивший разговорный иврит, произнес формулу, которую я знал еще в России: «Ам эхад — сафа ахат. Егуди дабер иврит!» (Один народ — один язык. Еврей, говори на иврите!) Красиво. Допустим, говорить кое-как я научусь, уже научился, но как писать на неродном языке? Не служебные записки, а стихи, прозу или хоть статьи? Музыка, пусть хоть самая национальная, — всего лишь способ осмысления мира и профессия для музыканта, язык же — нечто большее: он — мировоззрение. Тут самая ткань души затронута. Слово стол (немецкое по происхождению) — и то с английского на русский не совсем однозначно переводится.
Оглянувшись в Святой земле, я увидел тьму пишущих по-русски — и пишущих плохо. Мысль и слог преобладали местечковые; заносчивость и крикливость — анекдотические. Шел этот карнавал от сознания, что «мы — в центре мира», да к тому же «все вокруг свои». Долгожданная свобода печати тоже способствовала развязности. Бумага всё терпит. Чуть не первой попалась мне статья под названием Мандельштам — поэт иудейский. Сейчас смешно, а тогда было не до смеха. Я видел воочию, что автор потерял совесть, не понимает своего и нашего места. При этом народная молва, совершенно в духе вот этой самой местечковой разнузданности, именовала автора (Майю Каганскую) не иначе как гением. Верно: писательница была небездарная, вздор ее был с изюминкой, хоть и с перекосом, но одаренных людей вообще много, вкус же и чувство меры, непременные составляющие большого таланта, даются немногим.
Этих качеств в целом катастрофически недоставало русской израильской литературе. Как образец безвкусицы и нелепицы я тогда выписал (из № 27 журнала Двадцать два, стр. 209) такое:
Можем ли мы, живя в Израиле и отождествляя себя с ним, идентифицировать себя как «русские по культуре»? Вряд ли. Декларативная «русскость» некоторых евреев, а так же их «универсализм» и «интернационализм», на самом деле являются лишь маскировочными цитатами культурного паразитизма. Лишенные национального сознания паразиты обвивают стволы национальных культур: сегодня это будет русский ствол, завтра немецкий, французский или американский. Мы же не для того совершаем процесс самоопределения, чтобы остаться при сомнительной самозваной идентификации…
На каком языке это написано? Автор (Нелли Гутина) думает, что пишет по-русски. По-русски — призывает нас порвать с русским языком... Случай, собственно, уже был, но язык Жаботинского блистателен, мысль его остра — и одним этим вопрос переводится в другую плоскость. А тут?!
Бен-Егуда родился под Вильной; в детстве говорил на идише, одном из еврейских языков. Он был последователен: перешел на иврит; воспитал первого со времен царя Соломона человека, своего сына, для которого иврит стал языком разговорным. Перейдем и мы, во главе с Нелли Гутиной, на иврит; отряхнем с наших ног прах старого мира, тем более что русский — язык погромщиков, угнетателей, палачей, а не наших местечковых предков. Перейдем — и напишем ее слова на хорошем иврите. Перейдем, а если не сможем сами; если мы не столь мощные индивидуальности, как Бен-Егуда, — перейдем в наших детях и внуках, себя же принесем в жертву идее, удобрим собою почву, будем доживать такими, каковы мы есть: половинчатыми, частично русскими, воспитанными в мысли, что русский язык — не только язык погрома, но и язык Пушкина. При этом нам еще придется отказаться от местоимения мы. Коллективный выход из тупика Гутиной невозможен. Мы разные. Нужно оставить под солнцем место тем, кто относится к русскому языку бережнее Гутиной, а вместе с тем считает себя евреем и хочет жить в Израиле… Таков был строй моих тогдашних мыслей.
Местоимением мы — злоупотребляли вокруг нещадно. Каждая кучка норовила говорить от имени всего Израиля; соседней кучке — воздуха не хотела оставить. В израильской (ивритской) политике число партий доходило при мне до 35-ти; в русской общине — в политике, в нравственной сфере, если брать шире, — их было еще больше. Разнобой неудивителен; наследие за плечами у всех было разное; большинству приходилось свое прошлое преодолевать, каждый делал это на свой лад; иным казалось, что только они правы. Отсюда — повальное мы. Жму руку тем, кто преодолел в себе русский язык. Восхищаюсь ими; но прошу оставить пятачок земли тем, для кого язык — не средство общения, а сердечная мышца. Собственно говоря, тут и просить нечего. Разве Михаил Хейфиц или Феликс Кандель не стали еврейскими писателями в Израиле, целиком оставаясь в русском культурном поле, не порывая с ним? Не обошлись ли они без крикливой местечковости Гутиной и Каганской? Да, они — вместе с тем и русские писатели. Только замоскворецкий патриотизм откажет им в этом. Две культуры оказались в выигрыше от нашего однобокого, чисто советского воспитания. В этом и состоит сила индивидуальности: уметь недостаток превратить в достоинство… В прошлом еврейство отвергало тех, кого занесло в чужие края. Русские (другие русские, не теперешние) на минуту сделались в XIX веке всемирно отзывчивы — но разве это не еврейское качество, разве у евреев оно не прослеживается в тысячелетиях?
